и заклинаний только заставляли жмурить глаза, в попытке вернуть ясность сознания.

Когда же он снова мог видеть, то различил, что все они, включая Арнина, сгрудились за каменным отвесом, прикрывавшим их от противоположной части горной тропы.

Артеус, размахивая посохом, то и дело поднимал волшебные щиты, останавливавшие нападение неизвестных; иногда маг успевал и сам ответить парочкой мощных заклинаний, но все чаще концентрировался на обороне.

Остальные не высовывались, что вполне объяснимо. Над их головами буквально слитным полотном волшебной волны ревели десятки чар и боевых техник.

Кто бы их не настиг — они собрали группу из полутора десятков горцев и это самый минимум.

— А вы вовремя! — выкрикнул Шакх.

— Хаджар-дан решил поиграть со своим цветком.

Все, как один, повернулись к генералу, а тот попытался сделать вид, что ничего не услышал.

— Проклятье, варвар! — выругался Шакх, расставаясь с очередным артефактом. Где-то на тропе на миг вырвалось могучее торнадо из черного огня, поглотившее все техники разом. По ушам резанули крики людей. — Если мы сейчас отсюда не свалим, то все дружно встретимся с праотцами!

Хаджар выругался. В любой другой ситуации, под прикрытием Артеуса, они бы легко оставили преследователей с носом, но только не после битвы с драконом. Генералу требовалось хотя бы несколько часов на восстановление.

Либо…

Он посмотрел на карман, где лежали пилюли.

— Нет! — выкрикнула Лэтэя, увидев траекторию его взгляда. — Побережем алхимию! У меня есть план!

— И почему, только без обид, принцесса, — гном разом заглотил булочку и сжал топоры, а его глаза вспыхнули огнем. — Мне до жути не нравится тон, с которым вы это произнесли…

Глава 1756

Пока Артеус удерживал волшебными щитами атаки техник наемников, а Шакх использовал собственные артефакты, Лэтэя что-то обсуждала с Арнином. Хаджар почти не слышал их разговора.

Пусть он и и не использовал в битве энергию и терну напрямую, но это не означало, что они не бушевали в его теле, разгоняя ветер по венам. И хотя бы просто постепенно залечивали раны.

Несмотря на то, что Хаджар достиг в развитии крепости физического тела того предела, на который мог рассчитывать смертный, это не никоим образом не давало ему преимущества над стоявшими выше.

Раньше, когда он не обладал полными знаниями о пике пути развития, то наивно полагал, что тело крепости Звездного Артефакта способно выдержать атаки Дикого Бога так же легко, как и вообще любого, находящегося на уровне смертного.

Но как и когда-то заблуждались в Лидусе, полагая, что адепты способны летать, переворачивать горы и осушать океаны взмахами руки, так и большая часть смертного региона неправильно представляла себе пик пути развития.

Что вполне объяснимо.

Сильнейшие и глупые отправлялись в Северные Горы и их уже никоим образом не волновала жизнь остальных регионов.

Сильнейшие, но чуть более разумные, призывали испытание Небес и Земли и там уже либо в земли бессмертных, либо бесплотным безумным духом доживать последние мгновения перед пустотой.

Так что тот факт, что Дикие Боги могли жить многие века и даже тысячи лет — оставался сокрытым для большей части смертных. Как и факт того, что со временем они становились сильнее.

В Чужих Землях попросту не допускали того, чтобы Дикие Боги жили дольше пары дней, после своего “рождения.” Иначе это могло грозить бедой слишком многим людям.

Людям…

Мысли Хаджара все затухали и затухали, а сам он погружался в теплую мглу.

Под укутанным мраком небом, рассеченным лучами мерцающих звезд, посреди луга сидела одинокая фигура. Легкий ветер шелестел над травой, сплетая над ней нежные вздохи. Вдалеке спокойно качались силуэты деревьев и, если бы он умел, то прислушался к тем секретам ночи, что выдавали их кроны.

Но не умел. Магия никогда его не интересовала. Она не помогала выжить там, где прошла почти вся его жизнь. Только то, что может убивать или, наоборот, сберегать от погибели — вот весь смысл его одинокого существования.

Проклятый мудрец…

Пальцы музыканта, сидящего на камне, ласкали струны инструмента, порождая призрачную мелодию, осторожно прокладывающую себе путь сквозь тихую ночь. Ноты, казалось, пели свою собственную песню, резонируя вместе с ностальгией, пропитавшей воздух.

Мелодия, пронизанная надломленной грустью, вместе с ветром вздыхала о давно угасших мечтах и любви, песком ускользнувшей сквозь грубые пальцы.

Он пытался играть красиво и изящно. Так, как когда-то давно задумывался предок этого инструмента, отданный Борею, но у него не получилось.

Он был рожден лишь чтобы держать меч. Все, что могли его руки — разрушать, но никак не созидать. Таков его удел. И даже если мудрец уверял, что у него — у Черного Генерала, не было судьбы до момента, пока он не спустился с Седьмого Неба — это не так.

Судьба есть у каждого. И не обязательно вписывать её перипетии чернилами в Книгу Судеб. Достаточно просто, чтобы человек сделал выбор. А где первый выбор, там и первые последствия, а затем снова выбор и опять последствия. И так, с первым вздохом, с первым криком, дитя, еще не открывшее глаз и не узревшее мир вокруг себя, уже сделало выбор.

Или выбор был сделан за него… Ляо Фэнь, наверное, смог бы рассудить, но, как всегда, ответил бы так, что и не поймешь…

А мелодия все лилась и лилась. Её ритм медленным танцем вел в паре образы тысячи воспоминаний. Высокие ноты, дрожа от скорби и слабости, тянулись к звездам, словно ища среди холодного блеска чужих цветов утешения; а низкие ноты гудели мрачной мудростью, прижимая мелодию ближе к земле. К тому, что реально.

По мере того, как он продолжал играть, мелодия постепенно обретала собственную жизнь, переплетаясь с вздохами ветра над травой и шепотом деревьев. Казалось, все вокруг слилось в единой порыве музыки и бережная, как поцелуй матери, печаль песни отражала быстротечность окружающего мира.

Он уже не помнил большинство имен тех, с кем враждовал. И почти забыл тех, кто бился с ним плечом к плечу, проливая кровь и слезы в нескончаемых битвах.

И все же, несмотря на печаль, мелодия несла в себе тонкую, почти неслышимую красоту, улыбающуюся пронзительным напоминанием о хрупком балансе между радостью и скорбью, вплетенным в суть мироздания.

Будто сами ноты тянулись к любому, кто мог им внять, в поисках связи с теми, кто, как и их создатель, познали не только любовь, но и потерю, но даже так — все еще смел надеяться на что-то большее, чем