— Начать другую жизнь.

Гайда не знала, что сказать. С некоторых пор каждое новое появление сестры было ошеломляющим. И Гайде, и Эсме с детства внушали мысль о том, что мир, в котором они живут, неизменен, что имеющие тысячелетнюю историю обычаи нерушимы. Однако последняя еще и читала истории, в которых говорилось, что любовь способна расцветить мрачное небо звездами и превратить пустыню в благоухающий сад.

Уходя, Эсма не выдержала и обняла Гайду.

— Я уезжаю из Багдада, — призналась она.

— Куда?

— Я решила отправиться в Басру.

— Одна?!

— Нет. С человеком, который меня спас.

— С мужчиной?!

— Да.

Эсма говорила и смотрела так, будто раз и навсегда избавилась от стыда.

— Ты думаешь, что поступаешь правильно? — прошептала Гайда.

— Я поступаю так, как подсказывает сердце.

— Что это за мужчина?

— Он молод и, пожалуй, даже красив, но ты никогда бы его не выбрала. Прежде я бы тоже этого не сделала. Очутившись за гранью, человек получает одно преимущество: делать все, что захочет. Теперь меня не связывают какие бы то ни было обязательства, я никому ничего не должна. Я готова полюбить человека, даже если весь белый свет скажет, что он этого не достоин. Отныне мое сердце избавится от страха, мои слова не будут заперты во мне, будто птицы в клетке, они полетят вслед за моими мыслями и обретут свободу.

Взгляд Гайды был полон изумления и растерянности. Мир переворачивался на глазах. Ни одна женщина не могла вести себя подобным образом и не смела так говорить.

— Нельзя изменить то, что неизменно, Эсма. Люди, а тем более женщины, не должны вмешиваться в то, что установлено от века. Это истина, и именно в ней заключаются мудрость, счастье и свет.

— Истина в том, что счастье каждого человека в чем-то своем. Прощай, Гайда! Быть может, когда-нибудь свидимся.

Стоило Эсме приблизиться к родному дому, как ее сердце предательски заныло. Пока она решала, как лучше передать отцу бумагу, ворота открылись, из них вышел мужчина и направился по улице неторопливым шагом. На его поясе блестела серебряная пряжка, полы желтого халата раздувались от ветра, как паруса.

Хотя Тарик шел горделиво и неспешно, девушке почудилось, будто плечи отца согнуты отчаянием, что он выглядит потерянным и несчастным. Чтобы не закричать, не заплакать, удержаться на месте, Эсма делала глубокие, медленные вдохи. Всего минуту назад внутри тлел уголек, теперь он превратился в пылающий костер. Девушка могла уверять себя, что найдет силы передать Тарику прощальное письмо через слуг и навсегда уедет из Багдада, — до тех пор, пока не увидела отца. Родное лицо, родные глаза, теплые, сильные руки…

Она сорвалась с места.

— Отец!

Тарик оглянулся и заметил, что его догоняет какой-то юноша. Спустя несколько секунд он увидел знакомое лицо. Лицо Эсмы.

— Доченька!

Это слово решило все. Девушка упала в объятия отца и разрыдалась.

— Я думала, что больше не увижу тебя.

— Я тоже так думал… Ты жива! Какое счастье! Идем в дом.

Девушка потупилась.

— Меня ищут, отец.

— Знаю. Все будет хорошо, — сказал Тарик.

Они прошли в сад гарема, в знакомую беседку. На миг Эсме почудилось, будто она вернулась в безмятежное прошлое. Только сейчас девушка окончательно поняла, как тяжело ей пришлось, в каком невероятном напряжении она пребывала последние дни.

— Больше ты никуда не уйдешь, — с облегчением произнес отец.

— Не знаю. Не знаю, что ты скажешь, когда услышишь правду.

Эсма заговорила, и ее слова ранили душу Тарика, как острый нож. Он ласково гладил руку дочери, тогда как выражение его глаз под сведенными бровями становилось все мрачнее.

— Как эти люди посмели так обращаться с тобой! Я не сомневаюсь в том, что ты была покорной женой. Рахман ар Раби — изверг и сумасшедший, а его жена Айша — вероломная и жестокая женщина.

— Он — верховный кади Багдада, — напомнила девушка.

— Это меня не волнует. Ты — мое истинное сокровище, я знаю твою душу, и я на твоей стороне. Я не должен был выдавать тебя замуж за этого человека. Ты виновата лишь в том, что не смогла признаться, каково тебе живется у Рахмана ар-Раби. Отныне все позади. Я куплю небольшой дом, ты поселишься в нем, у тебя будет все, что нужно. Мы станем тебя навещать. Будем вести себя осмотрительно и осторожно, и никто не узнает, где ты скрываешься.

Эсма закрыла глаза. Это было то, о чем она мечтала совсем недавно. Обрести покой и уют, избавиться от потерянности и страха. Девушка вспомнила чувство разбитости, когда она пробудилась от тяжелого сна на берегу реки, неприятные ощущения от пыльной одежды, немытого тела, грязных волос. С чего ее вдруг одолела жажда странствий?

— Я должна уехать. Меня ждет Таир. Он ранен, и его могут схватить и убить.

— Зачем тебе грязный трущобный мальчишка, презренный вор? — твердо произнес Тарик. — Он никогда не станет равным тебе. — И, желая успокоить дочь, добавил: — Не бойся, я о нем позабочусь. Твой спаситель заслуживает снисхождения. Я велю дать ему денег и проводить в безопасное место.

Эсма не успела ответить — на пороге беседки появилась Уарда. Умная женщина сразу оценила обстановку и заключила девушку в объятия.

— Как я рада, что ты вернулась, Эсма!

— Я тоже, мама. Только мне придется уйти.

Тарик сокрушенно покачал головой. Его дочь считали преступницей, и она была таковой по законам веры, но его сердце отказывалось слушать разум, а любовь стирала все приговоры.

Эсма принялась сбивчиво объяснять, почему не может остаться, но Уарда остановила ее мягким жестом.

— Постой. Я принесу тебе попить.

Девушка села. Она была обессилена неожиданной бурной радостью, мучительной внутренней борьбой, а еще — тревогой за Таира.

— Тебе надо успокоиться, — вернувшись, сказала женщина. — Выпей это.

Эсма привыкла доверять Уарде. Она взяла из ее рук чашку и сделала несколько глотков.

Девушка пыталась говорить, но вскоре ее веки отяжелели, а голова склонилась на плечо. Эсма провалилась в глубокий, тяжелый сон.

— Ей надо отдохнуть, — сказала Уарда и повернулась к мужу: — У тебя есть время. Где ее ждет этот юноша?

— Ты мудра. — Тарик с благодарностью сжал руку жены. — Мне надо спешить.

Таир боялся заснуть. Его тело одеревенело, плечо ныло так, будто в него воткнули сотню тонких игл. Время тянулось до тошноты медленно; юношу угнетали бездействие и бессилие.

Когда прибрежная трава покачнулась, он вскочил так стремительно, что едва не закричал от боли.