из ведущих театральных художников в Польше, и в течение 50 лет он никому не говорил, что был в Аушвице. Когда ему было уже за семьдесят, он пережил обширный инсульт и оказался на волосок от смерти. Когда только он начал медленно восстанавливаться, то попросил жену помочь ему спуститься на пол больничной палаты и дать ему белый лист бумаги. Она держала карандаш в его руке, и то, что он рисовал, оказалось воспоминаниями и образами, вынесенными из заключения в Аушвице. Оправившись, он приехал на место бывшего лагеря и провел там шесть недель, свидетельствуя.

Джефф: Он даже жене не говорил, что был там?

Берни: Никогда. Он начал с небольших набросков. Жена помогала ему держать карандаш, когда он был слишком слаб, чтобы держать его самому. Затем на основе этих набросков он покрыл настенными росписями подвалы большого францисканского монастыря неподалеку от Освенцима, где и были расположены лагеря. Эти росписи создают ощущение лагерного барака. На некоторых из них изображены сотни заключенных, скелеты с огромными головами и глазницами, ужасающие черепа и клыкастые монстры. Эта огромная экспозиция называется «Лабиринт». Когда ты бродишь по ней, то ощущаешь себя окруженным ужасом и страданиями, словно и впрямь попал туда.

Во время каждого ретрита в Аушвице мы с участниками посещаем это место. Сам Мариан был уже стар и жил в Гданьске, это довольно далеко оттуда. Но каждый год он приезжал, присоединялся к ретриту и общался с нами. Мы всегда сидели рядом с Зоной распределения, там, где железнодорожные пути, вдали от главных ворот, и он медленно шел, под руку с женой, опираясь на трость. Наше свидетельствование было так важно для него, и тысячи участников из разных стран, молодые и старые, чувствовали глубокую связь с ним.

Меня всегда трогало то, что в нем не было ни капли злости. Представь все эти кошмарные картины, перенесенные на стены подвалов. Участники наших ретритов надолго погружались в молчание, впечатленные увиденным. А он при этом не держал в душе ни капли злости.

Но у него было некое чувство стыда. Ив однажды спросила его об этом, и он ответил ей: «После каждой попытки к бегству нацисты наказывали всех заключенных. Однажды кому-то это удалось, и нас заставили бегать по кругу, не останавливаясь, пока беглеца не поймают. К тому времени, как его поймали несколькими часами позже, больше 300 человек погибло: их затоптали те из нас, которые продолжали бежать. Как мне не испытывать стыда?» Ему пришлось быть одним из тех, которые причиняли боль себе подобным. Но в нем не было злости; он был полон любви.

Джефф: Почему, как ты думаешь?

Берни: Потому что он был свидетелем всему от начала до конца, включая и нациста внутри него самого. Он осознавал, что все они — убийцы-охранники, садисты-капо[56] — часть его самого, как и часть всех нас. В какой-то момент нам всем приходится решать, любить человечество или ненавидеть его, и он выбрал любовь.

Мариан пережил сильную трансформацию, потому что прошел путь от 50-летнего молчания, когда он никому не говорил ни слова про Аушвиц, до полного свидетельствования. На некоторых его картинах мы видим, как молодой Мариан поддерживает старого Мариана и помогает ему продолжать рисовать. Многие люди говорят о том, что это великое искусство, но сам он называет это «свидетельство».

Он умер примерно за месяц до нашего ежегодного ретрита в Аушвице, который проходит в ноябре. Перед смертью он попросил свою красавицу-жену Галину развеять его пепел в Биркенау во время нашего ретрита. Она привезла урну с пеплом в компании нескольких пожилых людей, также переживших лагеря, и, глядя на здание бывшего крематория, сказала, что последними словами Мариана были: «Там, где есть любовь, смерти нет».

Джефф: А ты сталкивался с людьми, которые, пройдя через такой опыт, испытывают гнев?

Берни: Конечно.

Джефф: То есть существует два пути, которые выбирают люди, прошедшие через нечто ужасное: путь гнева и путь отсутствия гнева, так?

Берни: Есть и множество других чувств. Например, вина. Помнишь эпидемию СПИДа, когда так много людей потеряли своих любимых? Помнишь, как они были подавлены и как сильно было их чувство вины за то, что умер партнер, а не они? Мы много работали с людьми, болеющими СПИДом в Йонкерсе, штат Нью-Йорк, и очень часто это наблюдали.

Джефф: У моих родителей до меня был ребенок, его звали Гэри, он умер от синдрома внезапной младенческой смерти. Я родился год спустя. Думаю, это была невероятная смелость со стороны моей матери — вернуться к прежней жизни и снова родить ребенка. Многие думают о детях как о своем продолжении, о дороге к бессмертию. Она сказала, что они скорее напоминают о смерти. Когда рождается ребенок, это словно у тебя появилась новая пара глаз, новое сердце, которые ты любишь больше, чем свои, но не можешь их контролировать. Так что от нее потребовалось много смелости, чтобы вложить столько же любви в кого-то, кто снова может умереть, как Гэри.

Она с 18 лет вела дневник и записывала в нем каждый день своей жизни. Когда каждому из нас исполнялся 21 год, она выписывала из своего дневника все, что касалось очередного совершеннолетнего, и отдавала ему. Так что у нас на руках есть собственные истории глазами нашей матери со времен, еще предшествующих зачатию.

Когда маме исполнилось 80, она собрала всю семью и объявила: «Я хочу вам кое-что сказать. Я сочиняла стихи для каждого из вас на каждый ваш день рождения, но я ни разу не писала стихов для Гэри. Я так ничего и не подарила ему». В возрасте 80 лет она наконец поделилась своей болью и виной, которую испытывала все эти годы. «Вы видите, что над камином висят детские фотографии Бо, Джеффа и Синди. А вот портрет Гэри, который я нарисовала, чтобы повесить рядом с фотографиями братьев и сестры».

Так что даже на склоне жизни она не переставала расти. Когда ей было около 90, она решила принять буддизм. Мой друг Дава стал ее учителем. Я помню, как привел ее на одну его лекцию. После того как он закончил основную часть и спросил, есть ли у нас вопросы, мама подняла руку. Дава жестом пригласил ее высказаться, и она закричала во всю мощь своего голоса: «Слова, слова, слова!» И Дава ответил: «Да, именно так, Дороти».

Берни: Моя мать умерла, когда мне было семь, от рака. Мы