А вот фотографии, сделанные Эвой и Тео, пусть и привлекали внимание с первого взгляда, но вызывали двойственное чувство. Хотя они были черно-белыми, у меня возникло ощущение, что кто-то взял в руки зубило и с его помощью пробил в стенах целый ряд небольших квадратных окошек на улицу.

У каждого из них была наверху своя выставочная комната, они разделялись арочным сводом и вращающимися двойными дверями, створки которых сейчас были распахнуты и прижаты. Сначала вы попадали в комнату Тео. На большинстве его фотографий камера запечатлела множество людей, вещей и событий. У него был снимок, на котором солдаты сидели в баре с вьетнамскими девушками. Подпись под ним гласила: «Сайгон, 1968 год». Мне не составило труда разобраться в выражении лиц мужчин, без слов было понятно, чего им хотелось, а вот лица девушек ничего не выражали, оставаясь непроницаемыми и гладкими, и казалось, что их глаза и улыбки нарисованы на фарфоре. Мне стало интересно: они выглядели так потому, что были сильно накрашены, или же потому, что на самом деле они думали о чем-то совсем другом и не хотели, чтобы это было заметно? Впрочем, и это было мне знакомо. И внезапно я сообразила, что солдаты сидят вроде как по краям фотографии, а девушки находились в самой ее середине, так что выбраться оттуда они не могли, но именно они приковывали к себе внимание зрителя. Вы смотрели только на них, как смотрели и солдаты. В общем-то, прием был не новый, но, думается, если бы у вас на стене висела такая фотография, то вы часто и подолгу смотрели бы на нее.

– Анна, у тебя есть спиртовой уровень? – окликнул меня Тео из соседней комнаты. Я взяла уровень и отнесла ему. Он приложил его к верхнему краю картины, которую намеревался повесить на стену, и принялся выравнивать, пока не установил строго горизонтально, прищуренными глазами вглядываясь в маленький желтый пузырек воздуха в трубке. – Ты не могла бы отметить на стене места, где надо забить гвозди? Пожалуйста, – попросил он. – Карандаш у меня за ухом.

Я взяла карандаш – его волосы, когда я коснулась их кончиками пальцев, походили на теплую тонкую шерсть – и сделала отметку в петле, которая выступала с одной стороны рамки, потом обошла его и сделала вторую отметку. Он опустил картину на пол, взял дрель и вонзил ее в стену на карандашной отметке, и я увидела, как мускулы у него на руках вздулись и расслабились, и еще раз, когда он проделывал вторую дырку. Потом я приподняла картину и подержала ее на весу, пока он аккуратно и быстро прикрепил ее шурупами к стене.

Мы отступили на шаг и принялись рассматривать изображение. Сначала мне показалось, что это фотография какого-то человека, сидящего в машине с опущенным стеклом, запрокинувшего голову и смеющегося. Но выяснилось, что я ошиблась, и тут желудок у меня подступил к горлу. На фотографии действительно была машина, только сожженная, а на сиденье находилось тело, не скелет, а именно тело, обгоревшее, выгнувшееся от жара, черно-серое, покрытое струпьями. От лица остались только сверкающие зубы, потому что человек явно кричал, умирая.

– Анна? – уже второй раз окликнула меня из соседней комнаты Эва.

– Да, иду. Простите.

– Я хотела бы услышать твое мнение. Я подошла к ней.

– Смотри, – сказала Эва, – вот в это место устремляется взгляд, как только ты входишь сюда из комнаты Тео. Но ты еще далеко от стены. Затем большинство людей поворачиваются сначала направо, а потом кругом, рассматривая фотографии на стенах. При этом они оказываются совсем рядом с ними. – Она кивнула в сторону распакованных снимков в рамках, стоящих у дальней стены. – Как по-твоему, какой снимок нужно повесить на это место, чтобы он первым бросался в глаза?

Несколько секунд я не могла понять, что ей от меня нужно, перед глазами у меня все еще стоял сгоревший человек, и я просто растерялась, да и фотографии Эвы показались мне тусклыми, скучными и унылыми, похожими одна на другую. На одном снимке был виден заброшенный и неработающий бензиновый насос со светящейся табличкой наверху, шланг безжизненными кольцами лежал на земле, и кончик его казался безнадежно сухим и потерянным.

– Ну, что скажешь? – поинтересовалась Эва. – Как насчет вот этой – площади Беркли-сквер?

Я, честно говоря, ожидала увидеть соловьев, мужчин в цилиндрах, женщин в бальных платьях, что-нибудь в этом роде, но на фотографии виднелись одни только перила и ограждения. Они отбрасывали четкие тени на серые квадратные камни мостовой, бордюр тротуара загибался, и еще было видно колесо мотоцикла, выезжающего откуда-то из-за угла. Спицы его сверкали, словно длинные брызги света от взрыва сверхновой звезды.

– Она мне нравится, – пробормотала я, отступая назад и сталкиваясь с Тео, который пришел нам на помощь из соседней комнаты. – Но если смотреть на нее издали, она кажется непонятной. Сбивает с толку, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Да, она права, Эва, – поддержал меня Тео.

– А тебя никто не спрашивает, Тодос Беснио. Я поморщилась, но они уже смеялись. Оба.

– Да любой слепой дурак скажет тебе то же самое, – заявил Тео. – Эта фотография не годится, сюда ее вешать нельзя.

– Итак, Анна, – поинтересовалась Эва, – что мы туда повесим?

Я снова обвела взглядом выстроившиеся в ряд на полу у стены снимки, и на этот раз кое-что разглядела. Здесь нужна была какая-нибудь крупная и простая фотография, над которой не придется ломать голову, чтобы понять, что на ней изображено.

Вот эта, например. Фотография с куском дерева, который я держала в руках, когда была у них дома. Эве удалось сделать так, что и на снимке оно выглядело теплым и гладким. И когда я взяла рамку в руки, то разглядела и пятнышки чернил, или что это было, отчего дерево выглядело серебристым – галогениды, назвал их Тео, галоиды серебра. Я приложила фотографию к стене.

– Может быть, вот эту?

Эва отступила к тому месту, где стоял Тео, и они вдвоем принялись разглядывать снимок.

– Да, – наконец сказала она, – ты права. Согласен, Тео?

– Да.

Она подошла ко мне и взяла фотографию.

– Тогда помоги нам повесить их, Тео, и теперь моя очередь говорить, где ты ошибешься.

Мы как раз успели повесить последнюю картину, когда на лестнице послышался стук каблуков. Это оказался тот самый худой мужчина.

– Тео, Эва, прошу прощения! Я веду себя крайне негостеприимно! Как у вас дела? Я никак не мог освободиться раньше, мне позвонила председатель совета попечителей, а от нее так просто не отделаешься.

– Криспин, познакомься, – сказал Тео, – это Анна Вэар. Анна – Криспин Корднер. Он здесь главный. Директор.

– И еще телефонист, мойщик бутылок и местный подхалим-миротворец, успокаивающий оскорбленное самолюбие наших авторов, – добавил Криспин, пожимая мне руку. – Как поживаете, мисс Вэар? – Он огляделся по сторонам. – Боже мой, какая красота. А какой контраст!

– Не слишком ли разителен этот самый контраст? – с сомнением пробормотала Эва. – Это наша первая совместная выставка.