– Вовсе нет, – заверил ее Криспин. – Встряхните наше старичье. – Он кивнул в сторону фотографий, сделанных Эвой, потом повернулся к арке, чтобы оценить творчество Тео. Мы последовали его примеру. Я пыталась не смотреть на снимок сгоревшего человека.

– Тео! – воскликнула Эва. – Я думала, ты не будешь выставлять эту фотографию.

– Я решил, что не могу обойтись без нее, – возразил Тео.

– Ты никогда не мог трезво оценить свою работу, – заявила Эва. – Если убрать что-то одно, то оставшееся будет производить более сильное впечатление. И кроме того… это немного чересчур.

Я выглянула в окно. Листья на деревьях посерели и пожухли от жары и пыли, они выглядели высохшими и безжизненными. Но перед глазами у меня по-прежнему стояли черно-серые струпья, бывшие когда-то человеком, в пятнышках и трещинках, как кусок дерева, который я держала в руках.

– Криспин, а ты что скажешь? – поинтересовалась Эва. Он долго всматривался в фотографию. Наконец сказал:

– Не для слабонервных, это уж точно. Могут пойти жалобы. Тео заявил:

– Неужели это тебя остановит?

– Нет, конечно, – согласился Криспин. – Во всяком случае, не сейчас. В данный момент попечители очень довольны нами, после выставки Гертина. Но все-таки…

– Ты ведь не собираешься встать на сторону миссис Праведное Негодование из Ипсвича, а, Криспин? – уколол его Тео.

– Нет, конечно нет. Но… Вспомните, это ведь Тим Пейдж украсил стены своего офиса во Вьетнаме фотографиями, о которых агентство Рейтер выразилось, что они слишком отвратительны, чтобы их публиковать?

– Нет, это был Хорст Фаас, – поправила его Эва, – из Ассошиэйтед Пресс. То же самое говорю и я, Тео. Для всех нас это замечательный, потрясающий, сильный снимок, сделанный с большим мастерством. И отпечатанный почти так же хорошо, как если бы я сама сделала его. – Тео ухмыльнулся. – Но большинство посетителей будут шокированы. Шокированы в самом плохом смысле слова, как после дешевого фильма ужасов. Это кич. Кич для вуайеристов.

– Тогда мы все вуайеристы, – возразил Тео. – Если тебя это так беспокоит, то что тогда ты скажешь о борделе? – Он махнул рукой в сторону своей комнаты, где на стене висел снимок с солдатами и вьетнамскими девушками.

Я сказала:

– Но это совсем другое дело. – Они повернулись и взглянули на меня, но я не собиралась сдаваться. – Глядя на ту фотографию, ощущаешь себя солдатом. Вроде как становишься частью происходящего, переносишься во Вьетнам. А эта… В общем, создается впечатление, что вы хотите сделать самому себе больно. И вам это нравится. Делать себе больно, я имею в виду.

– Браво, Анна! – воскликнула Эва.

– Но она очень красивая, – сказал Криспин. – Может, в этом как раз и заключается ее спасение. И наше тоже.

Они помолчали. А я никак не могла взять в толк, как можно было считать эту отвратительную фотографию красивой, когда даже от одной мысли о ней к горлу у меня подступала тошнота, а по телу пробегала холодная дрожь. И тут Тео повторил каким-то мертвым голосом:

– Мы все вуайеристы. И еще мне нужно выпить. Криспин, присоединишься к нам?

– Хотел бы, но не могу, – с огорчением отозвался Криспин, качая головой, отчего волосы рассыпались и упали ему на лоб. – У меня еще столько дел. Мне очень жаль, но нет.

– Увы. Ну что же, тогда в другой раз, – протянула Эва.

– Идемте выпьем! – сказал Тео. – Криспин, чуть погодя мы вернемся, чтобы убедиться, что здесь больше ничего не нужно менять и перевешивать.

– Ну а вы, Анна – вы разрешите мне называть вас Анной? – вы живете поблизости? – полюбопытствовал Криспин, жестом предлагая мне первой спускаться по лестнице.

– Анна остановилась у Рея Хольмана в Керси-Холл, – вмешалась Эва.

– В самом деле? У нас здесь есть кое-какие остатки архива Фэрхерста.

– Фэрхерста? – переспросила я.

– Это семья, которая когда-то владела Керси. Когда Холл реквизировали в тысяча девятьсот тридцать девятом году, они оставили несколько документов и писем на хранение трастовому фонду, которому теперь принадлежит поместье. По-моему, там жили эвакуированные, так что одному Богу известно, что там творилось. Как бы то ни было, когда поместье разделили на части и продали после войны, нас попросили взять эти документы на хранение. Какая злая ирония – пережить Питерлоо, беспорядки, вызванные «Хлебными законами», смерть близких, две мировые войны, а потом потерпеть крах из-за подоходного налога… – На какое-то мгновение мне показалось, что он говорит о самом себе, а не о семействе, которому когда-то принадлежал огромный дом и которое впоследствии не смогло его содержать. – В архиве, правда, совсем немного документов, но если вас это интересует, я могу как-нибудь показать их.

– Спасибо, – вежливо откликнулась я, пока мы шли к входной двери. В самом деле, это было очень мило с его стороны, и, похоже, он и действительно был готов на эти ненужные хлопоты, тем более что какие-то бумаги меня ничуть не интересовали. Впрочем, он наверняка скоро забудет о них.

– Внизу, возле лестницы, висит портрет одного из владельцев, – заметил Криспин. – Стивена Фэрхерста. Самое начало девятнадцатого века, по-моему. В следующем году мы его уберем, наверное. Пойдем взглянем на него.

Я вернулась, главным образом потому, что, судя по тону, он ожидал этого от меня. Краска была старой и темной, вся в трещинках-паутинках, которые покрывали полотно, словно вуаль. На портрете был изображен мужчина, державший в руках наполовину вскрытый конверт.

От двери меня окликнула Эва:

– Анна? Ты идешь с нами выпить чего-нибудь? Это самое малое, что мы можем для тебя сделать после того, как ты нам помогла.

Так что я виновато улыбнулась портрету и вышла на улицу.

Снаружи стало еще жарче, чем раньше. Духота стояла такая, что казалось, будто бензиновая гарь, как плотное облако, улеглась между домами подобно вонючей грязи в сточном желобе.

Мы поднялись по крутой рыночной площади и вошли в бар. Эва направилась к стойке, а мы с Тео подошли к столику у окна с эркером. Оно было забрано старым зеленоватым стеклом, отчего прохожие выглядели размытыми и дрожащими силуэтами. Мне стало интересно, какими они видят нас.

– Думаю, они видят лишь свое отражение, – раздался голос Тео у меня за спиной. Я услышала треск и шипение спички, когда он закуривал. Он опустился рядом со мной на сиденье у выгнутого окна.

От стойки меня окликнула Эва:

– Анна, что тебе взять?

– Маленькую кружку светлого пива, пожалуйста. Бармен кашлянул.

– А сколько лет юной леди?

Меня никогда не спрашивали об этом раньше. Но я еще никогда не заходила в бар в тенниске, шортах и без макияжа.

Эва и Тео смотрели на меня. Если бы их здесь не было, я бы солгала, не моргнув глазом, но они были рядом.