Джаспер совершенно не боялся меня – самого свирепого хищника на Ферме. Я немного поиграл с ним, но быстро потерял интерес – что толку возиться с существом, которое не знает, как поднять мячик.

Однажды на ужин пришел человек по имени Рик. От Мамы я ощущал радость и смущение, от Дедушки – подозрение, а от Бабушки – восторг. Рик и Мама сидели на крыльце, совсем как сидели Ханна и Итан, только не боролись. После этого я чаще видел Рика – он был большой, и руки у него пахли деревом. Он бросал для меня мячик чаще других, так что мне он нравился, правда, не так, как мой мальчик.

Больше всего мне нравилось время, когда Дедушка занимался «по хозяйству». Если он не занимался по хозяйству, я все равно забирался в сарай поспать. Я спал все больше и уже не очень любил долгие путешествия. Когда Мама и Рик брали меня на прогулку, я всегда выдыхался к нашему возвращению.

Единственное, что теперь меня радовало, – когда на Ферму приезжал мой мальчик. Я как прежде плясал, вилял хвостом и скулил; я играл бы на пруду или гулял бы в лесу – делал бы все, что он пожелает, даже гонялся бы за леталом, к счастью, мальчик про него забыл. Иногда мы ездили в город, в собачий парк; я всегда рад был увидеть других собак, мне казалось, что молодые чересчур заняты беспрестанными играми и борьбой.

Однажды вечером случилась странная вещь: Дедушка поставил передо мной ужин, а мне не хотелось есть. Рот наполнился слюной, я немного попил и лег. Вскоре тупая, тяжелая боль пронзила мое тело; тяжело дышалось.

Я пролежал всю ночь на полу у миски с едой. На следующее утро, увидев меня, Бабушка позвала Дедушку.

– С Бейли что-то не так! – сказал он. Я слышал тревогу в его голосе, когда он назвал мое имя, и повилял хвостом, чтобы он знал, что у меня все в порядке.

Дедушка подошел и тронул меня:

– Что с тобой, Бейли? Тебе плохо?

Немного поговорив, Мама и Дедушка отнесли меня в грузовик и отвезли в чистую прохладную комнату с добрым мужчиной, тем самым, к которому мы в последние годы ездили все чаще. Он ощупал меня – я повилял хвостом, но не очень хорошо себя чувствовал и не пытался сесть.

Вошла, плача, Мама, за ней Бабушка и Дедушка; даже Рик пришел. Я хотел дать им понять, что рад такому вниманию, но боль стала сильнее, и я смог только закатить глаза, чтобы посмотреть на всех.

Потом добрый мужчина достал иглу. Я ощутил резкий знакомый запах, потом легкий укол. Через несколько минут боль начала утихать, меня стало клонить в сон, хотелось лечь и заняться по хозяйству. Последнее, о чем я думал, проваливаясь в сон, – о моем мальчике.

Когда я проснулся, я понял, что умираю. Во мне росла тьма, с которой я уже сталкивался, когда меня звали Тоби и я был в жаркой комнатке со Спайком и другими лающими собаками.

Я не думал раньше об этом, хотя в глубине знал, что однажды кончу, как кот Смоки. Я помнил, как плакал мальчик, когда Смоки похоронили в саду, и надеялся, что по моей смерти он не будет плакать. Моим предназначением, целью всей жизни было любить мальчика и делать его счастливым. Теперь мне не хотелось приносить ему несчастье, даже хорошо, что его нет тут, хотя я скучал по нему до боли – такой же сильной, как страшная боль в животе.

Добрый мужчина вошел в комнату:

– Проснулся, Бейли? Проснулся, братишка?

«Меня зовут не Братишка», – хотелось сказать.

Человек склонился надо мной:

– Ступай, Бейли. Ты славно послужил; ты заботился о мальчике. Это была твоя работа, Бейли, и ты славно потрудился; ты хороший пес, хороший пес.

Мне казалось, что человек говорит о смерти; от него исходило чувство добра и мирного исхода. Тут вошли Мама, Бабушка, Дедушка и Рик – они обняли меня, сказали, что любят, и добавили, что я хороший пес.

И все же от Мамы я ощущал напряжение, какое-то странное чувство – не опасности, но чего-то, от чего я должен был ее защитить. Я слабо лизнул ее ладонь. Ощущая, как наползает тьма, я прижался к Маминой руке.

Прошел еще час, напряжение росло; сначала Дедушку охватило то же чувство, что и Маму, потом Бабушку, а потом даже Рика, так что, слабея, я почувствовал, что должен защитить семью, и это придало мне сил.

И тут я услышал моего мальчика.

– Бейли! – кричал он. Итан ворвался в комнату, и напряжение разом оставило всех – этого, понял я, они и ждали. Откуда-то они знали, что мальчик придет.

Мальчик уткнулся лицом в мою шею и всхлипнул. Я собрал все свои силы, поднял голову и лизнул его, чтобы он знал, что все в порядке. Я не боялся.

Все стояли рядом и держали меня. Было приятно получать столько внимания, но тут живот скрутило приступом боли таким резким, что я не удержался и застонал. Вошел добрый мужчина, снова с иглой в руках.

– Так будет лучше. Не надо ему страдать.

– Хорошо, – сказал плачущий мальчик. Я попытался вильнуть хвостом, но понял, что не в состоянии. Потом меня снова укололи в шею.

– Бейли, Бейли, Бейли, я буду скучать без тебя, бестолковка, – прошептал Итан мне в ухо. Его дыхание было теплым и восхитительным. Я закрыл глаза от удовольствия, чистого удовольствия любви моего мальчика, любви моего мальчика.

Теперь боль совсем ушла – я снова ощутил себя щенком, полным сил и веселья. Я вспомнил, какие чувства охватили меня, когда я впервые увидел мальчика, который вышел из дома и бросился ко мне, раскинув руки. Я вспомнил о том, как нырял за мальчиком, спасая его, как свет мерк на глубине, как сдавливала тело вода – совсем как сейчас. Я больше не чувствовал рук мальчика, который держал меня; только вода со всех сторон: теплая, ласковая и темная.

Понимание пришло позже; сначала пришлось научиться узнавать запах матери и пробиваться к ее соскам. Мои глаза открылись достаточно, чтобы видеть ее темно-коричневую морду – и тут до меня дошло: я снова щенок.

Даже не совсем так. Я щенок, который вдруг вспомнил, что это я. Вдруг, в одно мгновение оказалось, что я гляжу на мир глазами совсем юной собаки. Но если вспомнить все, что было раньше, то это очень странно. Мне казалось, что сделано все; не может быть никакой причины продолжать – что я могу сделать более важного, чем любить мальчика?

Итана мне так не хватало, что иногда приходилось скулить – мои братья и сестры принимали это за слабость и прыгали на меня с намерением подчинить. Их было семеро, все темно-коричневые, с черными отметинами; удивительно, что им невдомек, кто тут главный.

Обычно за нами ухаживала женщина, хотя был и мужчина – он часто спускался в подвал кормить нас; и именно он вытащил нас в коробке во двор, когда нам исполнилось несколько недель. Большой самец, сидевший в клетке, обнюхал нас, когда мы подбежали к нему, и мне откуда-то стало понятно, что это наш отец. Никогда прежде не приходилось встречать отца, и непонятно было, зачем он здесь.

– Похоже, он к ним добр, – сказал мужчина женщине.