Да, Адам сказал бы: «Господь». С другой стороны, Алекс скорее произнес бы: «Травка». Алекс склонялся к ответу: «Марихуана». Может, на самом деле, и то и другое, примерно в соотношении шестьдесят к сорока.

Алекс сел на диван, вспомнил кое-что и открыл свою сумку. Достал согнутый пополам лист бумаги, заложенный между страниц книги, развернул его и выкрикнул в направлении кухни:

— На прошлой неделе, до того как началась вся эта бодяга, нашел одну хорошую вещь. Она здесь, в моей сумке. Список…

— Чего-чего?

— Темнокожих иудеев.

— Прям-таки?

— То есть их автографов, которые удалось достать. Может, что-то подойдет для завершения твоей коллекции?

— Может. Есть что-то стоящее?

— Слэш.

— Да… Нет… Знаю я его. Дешевка.

— Ладно… Подожди… Ленни Кравиц, Лиза Бони.

— Кто?

— Лиза Бони, его первая жена.

— Надо говорить «Бонни», приятель. На французский манер.

— Ладно-ладно. О’кей, слушай-ка… Вупи Голдберг? Пола Абдул?

— Не-е… Руку даю на отсечение — все они из «Страны Яхве»[41]. Или из «Хранителей заповедей»[42].

— Это еще что?

— Моя старая компания, Алек, моя старая компания. Она больше не моя.

Алекс погрузился в размышления. Потом сказал:

— И правда непохоже, что ты сейчас тусуешься в какой-то компании. А, Адамчик? То есть я хочу сказать, что ты занимаешься всем этим сам по себе.

— Типа того.

— Но ведь это иудаизм! А им нельзя заниматься самостоятельно. Разве не так? Это же не трусцой бегать… или, скажем, быть протестантом?

— Как раз вроде этого, — возразил Адам, и Алекс пожалел о своем вопросе. — В ха-Шем, Алекс, есть два аспекта. Ха-Шем для всех и ха-Шем в тебе самом. Первый как бы заключил соглашение со всеми иудеями, и им надлежит всем вместе идти к нему. Это дело общественное. И в этом, например, суть хасидизма. Но второй аспект — Эйн-Соф[43], Аин[44], непознаваемое бесконечное нечто — к нему может приблизиться только одинокий путник.

— Ладно. И это ты, да?

— И это я. Алекс?

Адам вернулся из кухни с двумя чашками чаю и коробкой печенья под мышкой. Выражение его лица стало совсем другим.

— Нам надо поговорить, — объявил он. — Серьезно.

Он сел рядом с Алексом, но немного подавшись вперед. Весь сосредоточился, словно Фатс Уоллер[45]за пианино перед мажорным аккордом. Алекс тоже подался вперед. Теперь они стали дуэтом пианистов перед инструментом.

— Говорил на днях с твоей маманей, — промолвил Адам необычно тихим голосом. Он пододвинул Алексу его чашку чаю. — Только не сердись — я всего лишь немного забеспокоился о тебе…

— Ничего-ничего, вполне логично, — ответил Алекс, думая прямо противоположным образом. — Ну и?.. Как она?

— О, у нее все хорошо. Она всегда, ты знаешь… сама не своя поболтать. Настоящая дзэн, всегда.

— М-м-м… Словно мы и не родственники. Было о чем поговорить?

— Ну-у… да, знаешь, поговорили о Дереке, у Шошаны блохи завелись — и скоро вроде котята будут, так что все там счастливы. Ну и дальше о том о сем поболтали…

Алекс начал догадываться, куда клонит Адам, и ему это не понравилось. Как истинный англичанин, он счел себя вправе скрестить руки на груди, улыбнуться и взглянуть на Адама так, словно он, Алекс, вне себя от радости.

— Да-да. — Он усмехнулся и откинул голову назад. — Ха-ха! Ей только дай повод поговорить — конца-краю не будет. Правда, надо мне ей позвонить — она ведь из тех людей, маман, кто никогда ни о чем не попросит. Кажется, пару дней назад с ней общались, а на самом деле и не вспомнить, когда ей звонил…

— Ал, — прервал его Адам вроде бы деликатно, но с некоей скрытой угрозой в голосе, — она напомнила мне, что за дата приближается. В следующий вторник.

— О-о. Знаю.

— Двадцать шестое.

— М-м-м.

Алекс взял два печенья и положил их друг на друга. Он закрыл глаза и стал слушать Адама. Тот говорил то же, что и каждый год в это время. Но отчего-то именно на этот раз Алекса охватила особенно гнетущая тоска. Если лучший друг религиозен, только и жди (а ничего с этим не поделать), что тебя будут пилить все сильнее и сильнее и наступит день, когда захочется плюнуть и убежать куда подальше. Рождество, еврейская Пасха, Рамадан. Нравятся вам они или нет, выбора нет. Адам начинал доставать Алекса каждый год перед двадцать шестым февраля. Обычно Алекс неделей раньше пробовал как-то психологически к этому подготовиться, но на сей раз немного расслабился и не успел перейти в оборону. Он съел еще три печенья, не говоря ни слова, и Адам, не дождавшись вразумительного ответа, наконец простонал и отвернулся.

— Но почему? — поинтересовался Алекс, водя пальцем по столу. — Я же всегда слушаю, что ты мне говоришь. Но ты ни разу толком не объяснил, почему я должен это сделать. Что в этом хорошего? Я же не претендую, чтобы меня считали глубоко религиозным человеком. То есть прихожу на седер[46], если на то пошло, но только ради матери. А ханжой быть не хочу. И не пойму почему…

— Таков обычай, — изрек Адам. — Думаю, обычаи ценны сами по себе.

— О’кей, но я так не думаю, — не отступался Алекс. — Может, поставим на этом точку?

— Это ты хочешь поставить точку.

— Я только… все это яйца выеденного не стоит. Адамчик, он умер пятнадцать лет назад. И даже не был евреем. Знаю, знаю — можешь ничего не говорить. Слышал сто раз. Пожалуйста, хоть сейчас. Давай на этом закончим.