Трофим в ресторан идти не хотел, но Настя настояла, сказала, что без его помощи ей никак не обойтись. Он сдался тут же, буркнул только, что манерам не обучен и как бы не случился какой-нибудь конфуз. Настя тоже боялась, только опасалась она не того, что оконфузится Трофим, а за себя. Но до вагона-ресторана дошли без приключений, поводырь из Трофима получился очень хороший. Опираясь на его руку, Настя шла смело, ничего не боялась. Только оказавшись в вагоне-ресторане, она вдруг поняла, что совершенно не хочет есть. А Трофим все уговаривал, даже злился за то, что Настя себя голодом морит.

Чужой внимательный взгляд она почувствовала ближе к концу ужина, вычленила его из десятков других взглядов. И узнала. Вот такая странность: она, слепая, узнает человека по взгляду. Рассказать кому, не поверят. Только бабушка бы поверила, но бабушка далеко.

А он, инженер Виктор Серов, не просто смотрел на Настю, он подошел к ее столику и завел какой-то глупый, никому не нужный разговор. От него больше не пахло вином и усталостью, от него пахло… смущением. И ведь не сказал ничего плохого, а Настя все равно разозлилась и позволила себе резкость, которую в обычной жизни никогда не допускала. В этом их странном противостоянии Трофим неожиданно занял сторону Виктора Серова. Он не сказал ни слова, но сопел крайне неодобрительно. Настя знала, кому адресовано это неодобрение.

А Виктор Серов ушел, даже после того, как она пригласила его поужинать с ними. Сказал, что уже поел, попрощался и ушел. Он не ужинал, Настя была в этом уверена. Как и в том, что ушел он из-за нее, голодный. Настроение испортилось окончательно, обратно к купе они с Трофимом шли в полном молчании, и, лишь ставшись одна, девушка расплакалась.

Она отучала себя от слез долго и старательно. Сначала после случившегося плакала днями напролет. Не кричала, не причитала, просто чувствовала, как по щекам стекают горячие капли, чувствовала горько-соленый вкус на губах. А еще запах гари… Как же долго он ее преследовал! Сжимал горло невидимыми тисками, выдавливал из груди остатки воздуха, а из души – остатки решимости.

О том, что случилось полгода назад, Настя вспоминала каждый день. Воспоминания становились особенно душными и жуткими темной предполуночной порой, когда кошмары смешиваются с реальностью, а иногда и вовсе ее заменяют. Вот как сейчас…

Вагон мерно раскачивался, колеса стучали убаюкивающе, и накрахмаленное белье вкусно пахло свежестью, а кошмары уже притаились в углах, ждут своего часа, ждут, когда Настя сдастся и закроет глаза. И бороться с собой нет никакого смысла, сон работает поводырем у ее кошмаров. Девушка пробовала не спать, пила крепчайший, до вязкой горечи, чай, но рано или поздно все равно проваливалась в свое жуткое прошлое…

…В тот раз ей, наверное, тоже снился кошмар, потому что, очнувшись, Настя почувствовала себя выброшенной на берег рыбой. Жарко и душно. Очень жарко и очень душно… И нарастающий гул, рвущийся вслед за ней из кошмара. Или гул уже был здесь, в реальности?

Насте понадобилось всего пару мгновений, чтобы проснуться окончательно и понять, что реальность страшнее самого страшного кошмара. Усадьба горела, по ее комнатам и коридорам с тем самым гулким воем полз огонь. Из-под запертой двери спальни просачивался дым, клубился, поднимался все выше и выше, вырывал из горла кашель. Можно было убежать, выпрыгнуть в окно. У Насти еще были и время, и возможности, но как же она могла оставить родителей!

Их спальня была рядом, всего в семи шагах по коридору. И если они все еще спят, она их разбудит. А уже потом окно…

Семь шагов по задымленному коридору показались Насте семью верстами. Хотелось бежать, но не вперед, а назад, к спасительному воздуху. Но она шла, почти теряя остатки сил и сознания, и наконец, толкнув дверь в родительскую спальню, закричала.

Не было больше спальни. Ее сожрало ревущее пламя. Спальню и… Настиных родителей. До нее оно бы тоже добралось, опалило, обглодало до костей, но не успело. Над головой что-то затрещало, и затылку стало очень больно, а потом мир погрузился во тьму, осветить которую не удалось даже пожарищу…

Уже многим позже, придя в сознание, Настя узнала, что на нее упала балка. Ее смерть была бы легкой, наверное, она бы вообще ничего не почувствовала, если бы Трофим позволил ей умереть, уйти вслед за родителями. Трофим не позволил, нашел в дыму и кромешной тьме, вынес из горящего дома, спас. Иногда в особо тяжелые минуты Насте хотелось, чтобы не спас, но Трофиму она об этом никогда не говорила.

…Она очнулась в полной темноте, вырвалась из огненного кошмара, прихватив с собой на волосах и коже горький запах гари. Очнулась и подумала, что ночь продолжается, а пережитое – это всего лишь дурной сон. Она попробовала встать, раздернуть шторы и позвать маму, но не получилось. К горлу подкатила тошнота, а невидимая комната вдруг завертелась вокруг Насти волчком. Или это кружение было у нее в голове?

В тот первый раз она ничего не поняла, почти сразу же провалилась в спасительное беспамятство. Второе пробуждение было не менее мучительным, потому что с ним вернулись воспоминания. А вот свет не вернулся…

Пожар начался с родительской спальни от крошечной искры, попавшей на трофейную медвежью шкуру. Родители умерли во сне, задохнулись от дыма. Почему чутко спавшая мама не проснулась, объяснить Насте не мог никто. Как и то, почему, за какие прегрешения одна-единственная огненная ночь сделала ее сиротой, вместе с родителями забрала способность видеть.

Врачи, а их было очень много, говорили что-то про травму мозга, про его удивительно тонкую организацию, пытались объяснить, почему Настя, имея совершенно здоровые глаза, больше не может видеть. Но они не давали ей надежды. Ни один из докторов, а среди них встречались и европейские светила, не обещал ей исцеления.

– Таких прецедентов в истории медицины на зафиксировано, – ответил самый честный из них. – Вам нужно учиться жить заново. Ваш организм молод и крепок, нет никаких препятствий к его нормальному функционированию.

И зрения тоже нет… А от семьи, некогда большой и дружной, почти ничего не осталось. Единственная мысль была для Насти спасительной, не позволяла сдаться и пойти ко дну. Она не одна, у нее есть Дмитрий.

Они собирались пожениться в сентябре. Она знатного, пусть опороченного, но все еще крепкого рода, он из обнищавших дворян с безупречной родословной. Про безупречную родословную однажды сказал папа, сказал это таким тоном, что Насте подумалось, что речь идет не о людях, а о борзых. Она, помнится, тогда даже обиделась на папу из-за Дмитрия и сказала, что в их случае ветвистость и крепость родового древа не имеет никакого значения. И деньги тоже. При чем тут какое-то пошлое состояние, когда речь идет об истинных чувствах! Тогда вся эта мишура с прогулками рука об руку и декламацией стихов казалась ей настоящей любовью. Она думала, что может нарушить родительскую волю ради Дмитрия. Не пришлось. Родители смирились. Именно смирились, а не приняли Настин выбор всем сердцем.

И теперь, когда мамы и папы не стало, у нее остался Дмитрий, единственный друг и утешитель. Ей так тогда казалось. Настя боялась стать для будущего супруга обузой, боялась, что он разлюбит ее, такую беспомощную, но еще больше она страшилась одиночества.