Крысий Хват не заметил ровным счётом ничего, а часовые отведали пунша и вовсе потеряли бдительность. Всю ночь напролёт хозяин свалки топтался на вершине своей башни и мучился неотвязной мыслью о возносящихся псах. Ночь была для него днём, и в таком состоянии духа близящаяся заря пробуждала в нём светлый безымянный ужас. Он представил, как лучи солнца вот-вот коснутся этой шелестящей листвы, задрожал и прикрыл глаза лапами.

Поэтому он так и не увидел, как за мгновение до рассвета поднялась над горизонтом, чтобы описать свой первый круг в предосеннем небе, большая звезда. Но Крысий Хват не узнал бы её, даже если б заметил: звёзды он ненавидел не меньше, чем солнце и луну. А ведь то был Сириус, ярчайшая из звёзд, – Сириус, называемый также Пёсьей Звездой; и он вспыхнул на светлеющем небосклоне и загорелся ровным пламенем, глядя из дальней дали на кукольный дом и свалку.

Новоселье и бутылка из-под шерри растянулись на всю ночь и только в тускло-голубом предутреннем тумане наконец исчерпали последние силы. Большинство гостей валялись там, где упали, налопавшись под завязку, и лишь несколько тощих богемных крыс еще рыскали среди остатков мусорного фуршета – глаза у них уже слипались, но по-прежнему горели алчным огнём. За порогом единственный оставшийся на посту часовой клевал носом, наблюдая забавы золотой молодёжи: юные барышни и кавалеры выясняли, кто сможет подъехать верхом на слонихе ближе всех к краю площадки, не свалившись вниз. Крысий Хват на вершине башни забылся тревожным сном, уронив голову на лапы. А внизу, в траве, стояли и лежали там, где их бросил Игги, заводяшки из фуражирского отряда; их ржавая жесть и прогнивший плюш еще не просохли от ночной росы.

Тёмный горизонт наливался сияньем, и ночные голоса на свалке звучали всё тише, растворяясь в безмолвии рассвета. Карусель остановилась, двери и ставни игорных домов захлопнулись. Жук-могильщик задул свечи, закрыл свой театр и закопал рыбью голову, перепавшую ему этой ночью. Маленький морщинистый торговец апельсиновыми корками и клейстером ковылял домой, хрустя по битому стеклу и оставляя следы на влажной от росы золе. Поезд сонно пролязгал мимо свалки, притормозил, тронулся вновь и затарахтел дальше к городу.

– Какой сегодня день? – прочирикал растрёпанный воробышек.

– Какая разница? – откликнулась его жена. – День как день, такой же, как все. За работу, за работу, за работу!

– Прекрасный новый день! – защебетала синица. – Вот это день так день! День-день-день!

– Не говори глупости! – фыркнул воробей.

– Новое утро настало! – донёсся издали крик петуха. – Это моя навозная куча!

– Утро! – объявили часы на городской башне. – К добру ли, к худу, а новый день начался! – И степенно отбили начало часа.

Листья дуба всё ещё шептались, но в шелест их уже вплетался другой звук: едва слышный раскатистый рокот барабана, гремевший яростью и, нарастая, возвещавший войну. Встопорщив со зловещей решимостью свой непокорный хохолок и сверкая на солнце молниеносными взмахами крыльев, с дерева взмыл зимородок. Его пронзительный трескучий крик ворвался в уши Крысьего Хвата, но первым, что увидел хозяин свалки, очнувшись от беспокойных грёз, была вовсе не птица. Низко над дозорной башней, раскачиваясь и вращаясь на конце веревки, зажатой в когтях зимородка, висел мышонок со своим барабанчиком из ореховой скорлупы. За ночь они с отцом при помощи Квака успели разгадать тайну завождения. И теперь, оснащённый новым механизмом и парой красных жестяных рук из банки с запчастями, мышонок что было сил выбивал дробь – свирепую и оглушительно громкую, ибо его барабанчик вдобавок покрыли гулкой жестью.

На мгновение мышонок встретился взглядом со взбешённым хозяином свалки, но все возвышенные и звучные слова, которые он заготовил на этот случай, вылетели из головы.

– Ий-я-я-а-а-а! – завопил он. – Ий-я-я-а-а-а!

И полетел прочь.

Крысий Хват подпрыгнул, но не достал и плюхнулся обратно.

– Игги! – заорал он. – Караул!

Одинокий часовой на площадке замахнулся и метнул копьё, но зимородок ловко увернулся, и копьё просвистело мимо. Подтянув мышонка повыше, он развернулся и пошёл на второй заход. Часовой ринулся было к стойке за другим копьём, но над ним уже нависла выпь, сверкая жёлтыми глазами-очочками и крепко сжимая в когтях огромный камень. У-У-У! БУМ! ТРУМБ! Кукольный домик содрогнулся от ударов. Стражник остался лежать на своём посту, расплющенный чуть ли не в лепёшку.

Барышни и кавалеры завизжали и бросились обратно в дом. Крысий Хват, совсем озверевший от ярости, уже почти добрался до стойки с копьями, но, обернувшись в последний момент, увидел зимородка: тот несся прямиком на врага, как стрела, сорвавшаяся с тетивы, и казалось, весь обратился в клюв. Крысий Хват рывком распластался на площадке. Шерсть на его спине всколыхнулась от ветра из-под яростно хлопающих крыльев, а по затылку гулко топнули жестяные ножки мышонка.

– Наше! – неистово возопил мышонок. – Наша территория! – И опять был таков.

Забыв о достоинстве, Крысий Хват стремглав нырнул в окно кукольного дома. Перепуганные гости прыснули врассыпную. Крысий Хват опасливо приподнял голову и выглянул в окошко – в самый раз, чтобы заметить, как выпь уносит слониху, упакованную в сетку. Когда гости немного угомонились, снова послышался шелест дубовых листьев и мерная боевая дробь орехового барабанчика. Мёртвый часовой лежал на площадке, усы его легонько колыхались под утренним ветерком. Тень мелькнула над его телом, тяжело захлопали крылья, и крыша домика вздрогнула от толчка – на верхушку башни опустилась выпь. Крысы затаились внутри и ждали, что будет дальше. Внезапно на площадку ухнул сверху тяжёлый камень, и весь дом снова сотрясся от удара.

– Выше и чуть левее, – сказала выпь.

Крысий Хват ещё раз осторожно выглянул в окно, но ничего не увидел.

– Игги! – шёпотом позвал он.

– Что? – откликнулся помощник из дальнего угла комнаты. Ещё при первых признаках опасности в его объятия бросилась за утешением одна из юных актрисок, так что Игги всё происходящее вполне устраивало.

– Это ты меня спрашиваешь? – огрызнулся его хозяин. – А ну-ка выгляни в своё окно и посмотри, что они там затеяли.

Игги отцепил от себя красавицу в беде, высунулся в окно, схлопотал вторым камнем прямо по морде и рухнул замертво.

– В точку! – прокричала выпь в сторону дуба. – Пристрелялись!

– Отлично, – отозвался Квак и запустил очередной камень точнёхонько в окно. Катапультой ему служил мышонок-отец. Отца перебрали по деталям и внесли некоторые изменения в его конструкцию: приспособили вместо рук задние ноги покойного жестяного ослика. Теперь он мог брыкаться руками и превратился в мощное оружие. Чтобы отдачей его не сбросило с дерева, было решено привязать его к специальной платформе, которую укрепили в развилке ветвей. Рядом с отцом стояла тюлениха. Стерженёк на её носу неторопливо вращался: тюлениха работала воротом лебёдки, подавая из-под дерева на катапульту камни, которых зимородок заранее набрал полную сетку. Там же на платформе стояла банка из-под запчастей, а вокруг валялось в беспорядке её содержимое: открывалка для бутылок, крошечные щипчики и отверточка, ключ от консервной банки, моток тонкой медной проволоки… Всевозможные детали механизмов вкупе со всеми мыслимыми инструментами открывали перед отцом и сыном богатый выбор в плане дальнейшей карьеры: от лазанья по канату до игры на скрипке. Рыболовные крючки и лески зимородка довершали экипировку маленького отряда. Мышонок-отец попросил, чтобы счастливую монету положили рядом с ним; здесь она и лежала, правильной стороной кверху, безмолвно провозглашая: «ВАШ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ…» Слониха, всё ещё не проронив ни слова, стояла неподалёку, дожидаясь, когда и ей придёт время вступить в бой, а рядом с ней трудился мышонок-сын, выбивая барабанную дробь так часто, как только Квак успевал его заводить.