– Сидят, – сняв с печки вскипевший чайник, начинала по новой Маруся, размочив в бокале сразу три баранки. – Сидят, Фаинка, деньги твои считают! Свиные жопы.

– А вдруг это ихние деньги? – все еще сомневалась Фаина.

– Да-а, а Курилы – японские, а в Кремле добрые люди сидят, а на пенсию теперь прожить можно? – начинала куражиться Маруся.

А назавтра дед Сережа забил лаз на чердак со стороны Нафигулиных железным листом, чтобы впредь больше ничего не пропадало.

Валерий и Злата отодрали дерущихся старика и трех старух друг от друга и придали ускорение Фаине Александровне и Марье Михайловне, чтобы они, наконец, ушли домой, а то у них еще каша пригорит. Позаботились, в общем, о бабках беспамятных как могли, дело молодое, кулаки тяжелые… Эх.

И что?

А ничего.

Валентин Михалыч отряхнул расцарапанную Марусей лысину, улыбнулся широко доченьке и зятю:

– Гниды какие! Гниды гнусные!

По дороге мимо окон как раз шли, шатаясь и поддерживая друг друга, Фая с Марусей. В руках у них торчали вырванные с боем деньги.

– Папа, – голосом избалованной девочки спросила Злата. – Что тут случилось? – Круглое лицо в ранних морщинках глядело с заботой и нежностью.

Родная, всхлипнул про себя Валентин. Да я всех на хрен поубиваю ради тебя, доча милая, я в лепешку расшибусь, но продам для тебя этот чертов дом, пока он на фиг не сгнил и не рухнул!..

– Злата… папа! Деньги! – начала было Зоя, собирая выдранные волосы с кофты у себя и у супруга. – Ой!

Это Валентин наступил клетчатым тапком на помпонистый шлепанец жены.

– Валя! – взвизгнула Зоя.

– Ничего, ничего!.. Злата, Валерьян, старухи тут за долгом зашли-вышли. Все уже хорошо, – улыбнулся Валентин широко и открыто. – Ничего, ничего, все ровненько.

– Правда, папа, – быстро согласилась дочь своего отца. – Ну что, пойдем, Валер?

– Канешна, – закивал румяный Валера. – Если еще за долгом придут, зовите меня, папа.

Зоя зятя недолюбливала. Вроде правильно все говорит, а будто издевается. Или начнет шутить, а глаза, как у чикатилы. Не любила Зоя зятя.

Уже целых двадцать лет.

И было это тринадцатого апреля.

Тетя Фая ждала день, ждала два… Вот придет участковый Кладовкин и заберет ее за отобранные у Валентина деньги. Ведь за самоуправство имеется статья или даже две.

Маруся слушала, ела сметану и давилась смехом:

– Жди! Он сам вор, я тебе говорю!

– Кто вор? Кладовкин? – пугалась тетя Фая.

– И он тоже, а я про Вальку, – разглядывала толстую крынку на просвет Маруся. Что она там видела, бог ее поймет.

– Мы же его за руку на подоконнике не поймали, – творя творог, сокрушалась Фаина, но с каждым днем сокрушалась все меньше. Никакой участковый не являлся, ни при кобуре, ни в мундире-сапогах. Никак.

– Вор – и сытый, и обутый, и одетый – украдет! – выдвинула последний аргумент Маруся и стала оглядываться и прислушиваться.

На Зойкиной половине стояла такая мертвая тишина, что сразу становилось ясно – уехали еще вчера.

– Вот ты, Файка, если бы к тебе ворвались две бабки и отняли три тыщи денег, пошла бы Кладовкину жалиться? – вглядываясь в пустую крынку, вкрадчиво спросила Маруся.

– Да, – представила двух старых ведьм Фаина Александровна. – Пусть площадь березовыми вениками метут! И денежки пускай мои вернут!

– Вота! – хлопала в ладоши Маруся. – Вота! Золотые слова! А жмоты Нафигулькины что после нашего налета сделали?

– Что? – начинала вспоминать тетя Фая.

– Убегли! Меня испугались! И тебя!

– Ой, ну кончи, Маруська, – морщилась Фаина Александровна.

И как-то… и так-то… вроде никакого ущербу, а выходила по большому счету некрасивая история. И как теперь смотреть в глаза ворам, ведь дом-то поделенный – не хочешь, а свидишься. Главное, никогда Фая не считала семью Зои ворами. Ну, жадновата Зоя, так это обычное свойство характера. Столько этого старья в доме, куда ни идешь – все коленки пооббиваешь, столько шкапчиков, кроватей, этажерок деревянных и лавок, и стульев венских, и табуретов с «сердцем», – куда ей одной все это? Пусть берет, думала Фаина, хоть и удивлялась сестриной жадности. Даже терла глаза, не верила. Ладно! Конечно, произошло совсем другое… Одно дело то, что было, и совсем другое – ситуация, случившаяся несколько дней назад.

– Как же мне теперь? – спрашивала почти три недели у коровы тетя Фая. – И не говори… А-а, ладно, не буду про что случилось поминать. Им, наверно, и так стыдно, озорникам, – наивно рассуждала Фаина. – Стыдно с мордой-то!

– Ой, Файка! – махала длинным носом Маруся. – Ты в людях разбираешься, как я в пентаграммах!

– В чем? – давилась чаем Фаина Александровна.

– Фаюшка, не смотри, что он старый дед, опасайся!

Тетя Фая привычно отмахнулась:

– Кончи, Маруська! – а потом все-таки спросила. Нет, сперва вздохнула, как обычно вздыхают живые люди, увидев прислоненную к церкви чью-то гробовую крышку. – Как это опасаться?

– А так, – замялась Маруся. – Юрка с Валькой еще на похоронах договорились дом этот продать, а деньги поделить.

– А меня куда? – засмеялась Фаина Марусиной шутке. – С коровою.

– Туда, – показала Маруся носом вниз.

– Да не болтай, – вдруг покраснела тетя Фая. – Бери крынку и иди домой! А завтра не приходи!

– А я-то здесь при чем? – поднялась, сморщив в тридцать три морщины все лицо, Маруся. – Да ты не переживай, человек грозится, а Господь дивится!

– Да, – отвернулась и всхлипнула тетя Фая. – А чего я им сделала-то? И полдома отдала, и молоко банками носила.

– А им надо ведрами.

– А чего я им мешаю-то? – всхлипнула уже во весь голос тетя Фаина. – Живу сама у себя. Ничем они мне не помогают… И не надо мне от них ничего, сама справляюсь… За что хоть?

– Считают, зажилась ты, – начала загибать коричневые старые пальцы Маруся. – Мешаешь дом продать. Зачем живешь так долго?

– Да где долго, – у Фаины даже слезы высохли. – Ты что? Мама в восемьдесят девять померла! Мне до нее с лишком двадцать жить! А дедушка наш до ста четырех дожил и ни дня не лежал, чаем подавился!

– Вот! А кому это надо? – как само разумеющееся развела руками и подытожила Маруся. – Вот Валентин не выдержал до твоих ста четырех лет и решил тебя потрясти, как грушу. Больше-то ничего не пропало?

– Не знаю, – сглотнула горькие слова тетя Фаина и метнулась к печурке, где в коробке из-под чая хранились все сто два доллара. На смерть. А на что же еще? Доллары лежали один к одному, перевязанные суровой ниткой.