Ида, впрочем, и сама не очень хорошо понимала, при чем тут свобода. Эта мысль поднималась откуда-то из глубины ее опыта: чем хуже человеку, тем он свободнее. Эта мысль ее пугала, и, может быть, чтобы избавиться от страха, Ида продолжала заклинать: «Вы свободны, свободны, свободны…».

А после занятий она объясняла, как лучше уложить волосы и подогнать платье, как правильно ухаживать за кожей лица, за ногтями и укромными местами. Девочки были потрясены, когда Ида продемонстрировала им свои бритые подмышки.

Потом они шли в Африку, где Ида кормила их яичницей и бутербродами — сливочное масло на белом хлебе: многие девочки страдали хлорозом.

Они разглядывали платья Иды, шмыгали носами и толкали друг дружку локтями, им хотелось взглянуть на нижнее белье Иды, о котором Маняша рассказывала чудеса, но никто так и не осмеливался произнести вслух скоромное слово «трусы».

Ну что ж, думала она, оставаясь одна, изменить жизнь мне не под силу, но, может быть, хоть одна из этих девочек в трудную минуту вспомнит ее слова: «Держите спину и улыбайтесь!». Может быть, вспомнит. Может быть. А может, и нет.

Среди ночи, когда часы в Африке били три, Ида всякий раз просыпалась и выходила в кухню покурить.

Раньше, встречая в книгах выражения вроде «шли годы» или «течение жизни», она не придавала им значения как всякой неизбежной банальности, а вот теперь ей казалось, что она слышит, как течет жизнь. За стеной плакал ребенок, где-то у Французского моста лаяли собаки, шелестели под дождем деревья, потрескивал грубый табак, шли годы… этой смертью жизнь не умалится, этой жизнью смерть не прирастет… вспоминала отца, который проводил ночи у тела Спящей красавицы: о чем он думал тогда, что чувствовал? Отчаявшись дождаться ее пробуждения, он порвал с устоявшейся жизнью и бросился в революцию, которая изменила жизнь, но так и не заполнила пустоту в его душе…

Спящая красавица, отец, Лошадка, Арно, Эркель… линь лиловый и золотой, резкий запах ромашки в беседке на берегу Эйвона, лепестки кроваво-черных роз, красный снег, шум дождя, бой часов, всхлип… она затихала, распадалась, струилась, становилась течением самого времени… to die, to sleep… вода… потому что вода…

В ее будущем становилось все больше прошлого.

Те годы она пометила в дневнике иероглифом — тремя строчками Бунина:

На дождь похожий лепет в вышине,

Такой дремотно-сладкий и бесстрастный

К тому, что там и что так страшно мне…

Вскоре она лишилась единственной подруги: Маняша Однобрюхова вышла замуж.

Ида подарила ей шелковое вердепомовое платье и ожерелье из индийского жемчуга.

А девочки на свадьбе исполнили танец маленьких лебедей.

В прокуренном зале ресторана «Собака Павлова», куда набилось множество кургузых Однобрюховых, среди варварски расфуфыренных женщин, пахнущих потом и «Красной Москвой», среди мрачных мужчин в топорщащихся пиджаках, в сапогах, разящих скипидаром, на плохо освещенном пятачке у стойки под звуки расстроенного пианино, за которым сидела директриса клуба — невестка Коли Вдовушкина Любаша, четверо маленьких девочек в коротких платьицах из марли семенили, крепко держась за руки, сжав губы и громко сопя, и Ида стояла у стены со скрещенными пальцами, и наконец музыка смолкла, и кто-то выдохнул, а потом все разом зааплодировали, и Ида вдруг поняла, что по ее щекам текут слезы, и бросилась к девочкам, сбившимся в кучку, раскрасневшимся, запыхавшимся и наконец-то улыбавшимся, и схватила в охапку первую подвернувшуюся, прижала к груди, поцеловала в потный висок, всхлипнула, и Боже, какое это было счастье, какое счастье…

Маняша познакомила ее с Бабой Шубой, царицей однобрюховского клана.

Это была рослая толстая старуха с жестким мужским лицом, в просторном темном платье с крупной брошью, передвигавшаяся на костылях и пользовавшаяся непререкаемым авторитетом в своем крикливом и задиристом семействе. Круглый год она не снимала мохнатой шубы, жалуясь то на холод, то на ноги, однако так ловко орудовала своими костылями, что провинившиеся члены семьи предпочитали разговаривать с нею из-за двери.

У нее была только одна слабость — птицы: в ее доме чирикали и посвистывали чижи и дрозды, попугаи и канарейки, которых с наступлением тепла Баба Шуба выносила в клетках во двор. И здесь, среди птичьего гомона, она сидела целыми днями, принимая многочисленных своих подданных — Однобрюховых.

— Змойро, — сказала Баба Шуба. — Еврейка?

— Никогда об этом не задумывалась, — сказала Ида. — Мой отец был дворянином.

— Но ты, говорят, несчастлива? — сказала Баба Шуба, глядя в упор на Иду.

— Значит, жива, — ответила Ида.

Старуха усмехнулась.

Они снова встретились через полгода, когда Маняша решила развестись с мужем.

Ида слыхала, что жизнь у Маняши не заладилась с первых дней: муж ее Аркаша, механик леспромхоза, оказался пьяницей и драчуном. Однажды Маняша не выдержала и сбежала от него. Вся в синяках, с разбитыми в кровь губами, вечером она явилась к Иде и попросила приютить ее на несколько дней, пока синяки заживут. Когда она разделась, Ида ахнула: «Он что — по животу тебя бил? Твои родители знают?» Маняша заплакала.

На следующий день в Африку явились Маняшины родители — бешеный Забей Иваныч, известный на всю округу доминошник, и его смирная жена Рыба Божья. Они были возмущены тем, что дочь опозорила их на весь городок, сбежав от законного мужа.

Забей Иваныч с порога обругал Иду «шпионкой», «шалавой» и «бандершей» — это слышали все соседи. А вот что ответила Ида — никто не слышал, и никто потом не мог сказать наверняка — дверью она ударила Маняшиного отца или коленом по яйцам. Зато все, конечно, слышали и видели, как Забей Иваныч катился по лестнице, а Рыба Божья с протяжным воплем мчалась за ним, а потом причитала во дворе, помогая мужу прийти в себя.

Тем же вечером Баба Шуба вызвала Иду в ресторан «Собака Павлова», где они долго беседовали с глазу на глаз за рюмкой ломовой. Прощаясь, Баба Шуба спросила:

— Так все-таки — дверью или по яйцам?

— Не помню. — Ида пожала плечами. — Да и какая разница?

— Мне больше нравится по яйцам, — сказала Баба Шуба. — Присылай ее ко мне, и пусть ничего не боится.

Маняша поселилась у Бабы Шубы, развелась с мужем, родила девочку, вскоре познакомилась с таксистом из Москвы и переехала к нему на Плющиху.

А бывший ее муж Аркаша пьяным утонул в озере.

19.

О возвращении Арно она узнала случайно.

Утром увидела во дворе дома Эркеля молодую смуглую женщину, которая развешивала на веревках белье, а вечером соседка — старуха Слесарева — сказала, что Эркель вернулся из тюрьмы с женой, по виду — еврейка еврейкой. Пришел на рассвете пешком, с мешком за плечами, пнул дверь ногой и вошел в дом, не глядя по сторонам, а за ним жена — еврейка еврейкой.