Вся родня слыхала про мое видение и про то, что я сделал, но они, кажется, большого значения этому не придали: да и сам я, в действительности, тоже. И это правильно. Теперь я был невероятно богат — сверхмириадный триллионер трансцендентальных благодатей Самапатти, и все из-за доброй смиренной кармы, а может — и из-за того, что я пожалел собаку и простил людей. Но зато теперь я знал, что я — наследник блаженства, и что последний, самый худший грех — это праведность. Поэтому я просто заткнусь и отправлюсь-ка в путь-дорогу, повидать Джафи. «Пусть тоска не испортит тебя,» — поет Фрэнк Синатра. Последней ночью в лесу, накануне отъезда, я услышал слова «звездное тело» — о том, как вещам не надо делаться, чтобы исчезнуть, им надо лишь пробудиться навстречу своему непревзойденно чистому истинному и звездному телу. Я видел, что ничего нельзя было сделать, потому что ничего не происходило, ничего никогда не произойдет, все вещи — пустой свет. Поэтому я пустился в путь хорошо укрепленным, со своим рюкзаком, и поцеловал маму на прощанье. Она заплатила пять долларов за то, чтобы на мои старые сапоги наклеили новенькие толстые резиновые подошвы с протекторами, и я теперь был совсем готов к летней работе в горах. Наш старый приятель из деревенское лавки, Бадди Том, такой тип сам по себе, подбросил меня на своей тачке до Шоссе 64, и здесь мы с ним расстались, и я начал отсчитывать свои три тысячи миль обратно в Калифорнию. Снова домой я попаду на следующее Рождество.

Джафи тем временем дожидался меня в своей славной хибарке в Корте-Мадера, Калифорния. Он поселился на хуторе у Шона Монахана — в бревенчатой избушке, стоявшей за кипарисовой ветрозащитной рощицей на крутом склоне заросшей травою горки — по верху там тоже росли эвкалипты и сосны позади главной усадьбы Шона. Избу построил много лет назад старик, чтобы в ней умереть. Выстроена она была хорошо. Меня пригласили жить там столько, сколько захочу, причем бесплатно. После многих лет запустения молодой свояк Шона Монахана Уайти Джоунз снова привел избу в жилой вид: он был искусным плотником, забил деревянные стены джутом, поставил хорошую дровяную печку, керосиновую лампу, но сам никогда в ней не жил — ему надо было далеко ездить на работу, за город. Поэтому туда вселился Джафи — заканчивать свои занятия и вести добротную одинокую жизнь. Если кто-то хотел навестить его, то карабкаться приходилось по довольно крутому откосу. Пол устилали травяные циновки, и в письме Джафи писал: «Я сижу, курю трубку, пью чай, слушаю, как ветер словно плеткой хлещет гибкие члены эвкалиптов и как ревет кипарисовая рощица». Он должен был там жить до 15 мая — до своего отплытия в Японию, куда его пригласил какой-то американский фонд, чтобы он пожил там в монастыре и позанимался с Учителем. «А пока, — писал Джафи, — приезжай ко мне в темную избушку этого дикого старика, с вином, девчонками по выходным, с добрыми котелками еды и теплом от печки. Монахан даст нам настоящие козлы, мы свалим пару деревьев на его обширном дворе, раскряжуем их и наколем себе дров — я научу тебя валить лес по-настоящему.»

За эту зиму Джафи съездил автостопом к себе на родину, на Северо-Запад, через заснеженный Портленд и выше, к голубым ледникам, на самый север штата Вашингтон, на ферму к своему другу в долине Нуксак, неделю провел в хлипкой хижине сборщика ягод, совершил несколько восхождений. Названия вроде «Нуксак» или «Национальный заказник Маунт-Бейкер» возбуждали у меня в уме чудесные хрустальные видения снега, льда, сосен на Крайнем Севере моих детских мечтаний… Но я стоял на раскаленной апрельской дороге Северной Каролины, поджидая свою первую машину, которая довольно скоро и появилась: юный студентик подвез меня до городка под названием Нэшвилл, где я еще с полчаса варился на солнцепеке, пока неразговорчивый, но благожелательный морской офицер не взял меня аж до самого Гринвилла, Южная Каролина. После невероятного покоя целой зимы и начала весны, которые я проспал у себя на веранде и пробездельничал в лесах, тяготы автостопа показались мне жестче обычного; я чувствовал себя чертовски скверно. В Гринвилле я, на самом деле, проперся пехом три мили под палящим солнцем ни за хрен собачий, заблудился в городских задворках и закоулках в поисках нужной трассы, а в одном месте, проходя мимо чего-то типа кузницы, где все негры-рабочие были черными, потными и покрытыми угольной пылью, даже вскричал:

— Я вдруг снова попал в преисподнюю! — и тут меня опалило жаром.

Но по дороге начался дождик, и за несколько перегонов той же самой ночью я добрался до Джорджии; там отдохнул, сидя на своем мешке под навесами старых скобяных лавок, перекрывавшими весь тротуар, и выпил полпинты вина. Дождливая ночь, никакого движения. Когда мимо проезжал междугородный «грейхаунд», я тормознул его и доехал до Гейнсвилла. Там я собирался немного поспать у железнодорожных путей, но до них надо было пилить около мили, и только я уже собрался было заночевать на товарном дворе, как пришла местная смена, они увидели меня, и я поэтому ушел на пустырь у путей, но вокруг стал ездить патруль легавых, светить везде своим прожектором (может, им про меня сказали железнодорожники, а может и нет), и я сдался, к тому же, там все равно были комары, вернулся в город и встал голосовать под яркими огнями центральных забегаловок: копы хорошо видели меня и не докапывались.

Но никто не проезжал, а заря приближалась, поэтому я переночевал в гостинице за четыре доллара, вымылся под душем и хорошенько отдохнул. Но все равно — какое ощущение бесприютности и незащищенности, как в в мою рождественскую поездку на Восток! На самом деле, мне оставалось гордиться лишь моими отличными новыми толстыми подошвами на рабочих башмаках да набитым рюкзаком. Наутро, позавтракав в унылом ресторане Джорджии с вращавшимися вентиляторами на потолке и mucho[28]мух, я вышел на плавящееся шоссе и поймал грузовик до Флауэри-Бранч, Джорджия, потом — несколько мгновенных перегонов через Атланту на другую сторону, еще один крошечный городок — Стоунуолл, где меня подобрал здоровенный жирный южанин в широкополой шляпе, от которого несло виски, он травил анекдоты и постоянно оборачивался посмотреть, смеюсь ли я, а тем временем заруливал на мягкие покатые обочины, вздымая позади тучи пыли, поэтому задолго до места назначения я попросился вылезти под предлогом того, что хочу поесть.

— И хрен с ним, парень, поедим вместе, и я повезу тебя дальше. — Он был пьян и ехал очень быстро.

— Да мне еще в туалет надо… — стал отнекиваться я. Вся эта суета меня достала, поэтому я решил: черт с ним, с этим стопом. Денег у меня еще хватит на автобус до Эль-Пасо, а там прыгну на товарняки Южно-Тихоокеанской — так будет раз в десять безопаснее. А помимо этого — мысль о том, что за Эль-Пасо, Техас, в глубинах этого засушливого Юго-Запада, под ясными синими небесами, посреди бескрайней пустыни мне придется ночевать, и никаких фараонов нигде не будет, окончательно добила меня. Мне не терпелось поскорее выбраться с этого Юга, из этой Джорджии, бесконечной, как цепь каторжников.

Автобус подошел в четыре, и посреди ночи мы были уже в Бирмингеме, Алабама; там я уселся на скамейку ждать своего следующего автобуса, пытался уснуть, положив голову на рюкзак и обхватив его руками, но все время просыпался и видел, как вокруг слоняются бледные призраки американских автостанций: фактически, одну женщину вообще пронесло мимо, точно прядку дыма, я был определенно уверен, что уж ее-то точно на существовало. На лице у нее — иллюзорная вера в то, что она делает… На моем лице, вообще-то говоря, — тоже. Вскоре после Бирмингема началась Луизиана, затем — нефтяные разработки восточного Техаса, Даллас, потом — длинный дневной перегон по долгим, необъятным техасским пустошам в автобусе, набитом военными, до самого конца, до Эль-Пасо, куда приехали в полночь, и я к этому времени выдохся уже настолько, что хотелось лишь упасть и уснуть. Но в гостиницу я не пошел, деньги теперь надо было считать, а вместо этого закинул мешок за спину и направился прямиком к депо, чтобы где-нибудь за путями расстелить свой спальник. Именно тогда, в ту ночь, я и осуществил мечту, заставивщую меня в самом начале купить рюкзак.