Однако прежде чем Агнешка Вонсик добралась до конца своего сочинения, имел место некий инцидент, который несколько нарушил серьезный и благоговейный процесс декламации. Его виновником и главным действующим лицом оказался — кто же еще! — кошмарный Рожек Гольтц, наш enfant terrible, не считающийся ни с кем и ни с чем. Так вот, когда в самом начале части, посвященной Копернику, Вонсик привела популярное польское двустишье, в котором излагалась суть открытия нашего величайшего ученого:

Оставив Солнце, он дал Земле круженье,

А племени польскому обязан рожденьем —

(в ее переводе, утратившем, правда, рифму и ритм, двустишье звучало еще более претенциозно:

Il a arrêtée' le Soleil, il a remue la Terre.

Il tirait son origine de la nation polonaise), —

Рожек Гольтц грубо прервал ее на полуслове, выкрикивая по-польски:

— Какой там polonaise, какой polonaise! Он был немцем, а не поляком! А свой трактат написал на латыни.

— Calme-toi![55]— попыталась приструнить Рожека Мадам, но тот уже не мог остановиться.

— Его мать была урожденной Ватценроде — фамилия, согласитесь, не польская, а учился он в Италии: в Болонье, в Ферраре и в Падуе.

— Ну и что с того? — оскорбился один из «романтиков», традиционных оппонентов безжалостно догматичного Рожека. — Он родился в Торуне и умер в Фромборке…

— Это были города ордена крестоносцев, — тут же парировал Рожек. — Их немцы построили. Это даже сегодня видно.

— Ты истории Польши не знаешь! — возмутились «романтики».

— Silence, et tout de suite![56]— решительно вмешалась в разгоревшийся спор Мадам. — Что здесь происходит?!

Потом будете дискутировать, когда Вонсик прочтет свое сочинение. И по-французски, а не по-польски!

— Je préfère en polonais![57]— Рожека в пылу сражения усмирить было непросто, его охватывала ярость, и он уже не владел собой. — «А племени польскому обязан рожденьем!» — насмешливо передразнил он напыщенную интонацию всем надоевшей первой ученицы. — Как это, собственно, понимать? Что если бы он не был поляком, то не стал бы тем, кем стал? Или что его теория является поводом для прославления целого народа? Любая из этих точек зрения есть не что иное, как безмерная глупость! Утверждать, что принадлежность к какому-либо народу, в данном случае к польскому, явилась причиной открытия в области астрономии, — значит заявлять на весь мир, что у вас с головой не в порядке. А горделиво распускать хвост из-за того, что кто-то из твоих соотечественников совершил нечто выдающееся и тем прославился, — значит самого себя считать пустым местом и тупицей, к тому же с комплексом неполноценности. Одно стоит другого. Если бы Польша могла похвастаться не одним только бедным Коперником, а тысячью таких же ученых, в то время как в других странах их насчитывалось бы по-иному, а то и меньше, то тогда другое дело. Хотя даже и тогда я не стал бы утверждать ничего больше, чем то, что в Польше статистически чаще рождаются великие ученые.

«Романтики» разразились смехом, Агнешка Вонсик неподвижно застыла, а Мадам впервые, пожалуй, казалась беспомощной.

— И нечего смеяться! — снова рассвирепел Рожек. — Хотя, если вам так весело, я еще кое-что скажу. Поляки столь щепетильны, когда дело касается достоинства их нации, потому, что они в нем, в этом достоинстве, совсем не уверены. Если бы они были такими уж замечательными, какими пытаются себя представить, то, во-первых, у них была бы совершенно другая история, а во-вторых, они не твердили бы на каждом углу о своих достижениях и заслугах. Разве итальянцы повторяют изо дня в день, что Леонардо итальянец? Разве англичане бубнят, что Ньютон плоть от плоти англичанин? А У нас? Да на каждом шагу! Потому что вопрос происхождения самых выдающихся личностей в польской истории далеко не ясен. Шопен, как известно, наполовину француз. Как и Галл Аноним, первый польский историк. Даже автор первого словаря польского языка Самуэль Линде немец. Зато единственный писатель польского происхождения, добившийся всемирной известности, увы, писал не на польском. Я имею в виду Конрада. И слава Богу! Потому что если бы он писал на польском, то наверняка писал бы так же, как это ваше чудо, Жеромский. Что, скажете я не прав?

— Ты говоришь так, будто сам и не поляк вовсе, — заметил один из «романтиков».

— Какой же он поляк, — буркнул другой. — «Гольтц» — это не польская фамилия.

— Хватит! — крикнула Мадам. — Я не желаю больше это слышать. Немедленно прекратите!

Однако Рожек не мог оставить за кем-то последнее слово.

— Поляк я или нет, будущее покажет. Если я добьюсь чего-то[58], а главное, получу известность, то стану суперполяком. Меня будут на руках носить! А вы будете похваляться, что учились со мной в одном классе. К сожалению, это так. И всегда так будет. Лучшими оказываются или иностранцы, или те, кто уезжает отсюда.

После этих слов случилось нечто неожиданное. Мадам энергичным шагом подошла к Рожеку и сказала по-польски:

— Еще одно слово, и я удалю тебя из класса! — Наступила гробовая тишина. — Встань, когда я с тобой разговариваю! — прикрикнула она на него.

Рожек поднялся из-за парты. Он явно растерялся.

— После уроков, в четырнадцать часов, явишься ко мне в кабинет. А пока предупреждаю тебя: если ты еще хоть слово без разрешения скажешь или помешаешь вести урок, то беды не оберешься и горько пожалеешь. И запомни: со мной бороться бесполезно.

Она вернулась к доске, а Рожек тихо сел на свое место.

— Continue, s'il te plaît[59], — обратилась она спокойно, как ни в чем не бывало, к терпеливо ждущей с открытой тетрадью в руке и с опущенной головой побледневшей Агнешке Вонсик, а та, как опять включившийся механизм, стала читать дальше.

В классе царила абсолютная тишина, в которой голос ученицы с первой парты разносился, как разбегаются правильные круги по поверхности стоячей воды. Впервые кому-то удалось зацепить непоколебимую Мадам. Пусть и на короткое мгновение, но он вывел ее из равновесия, заставил перейти к обороне и, вопреки ее воле, заговорить по-польски! К тому же как ловко он сумел этим воспользоваться! Его в кабинет вызвали! После уроков, с глазу на глаз! Об этом мечтали все и что только не делали в надежде хотя бы на призрачный шанс получить такое наказание!