ему лично – гнева Столпа он боялся панически и пронес этот страх через все свое долгое заключение.

Последние годы заключения были омрачены вернувшимся страхом. Он не помнил сколько времени провел в умопомешательстве, поэтому его личный календарь был неточен. День освобождения мог наступить в любой момент. А он… он так хорошо прижился в келье, так сжился и даже сроднился с этими каменными стенами, что уже не хотел покидать свою крохотную теплую норку. Предложи ему кто пойти на второй сорокалетний срок – и он бы с радостью поставил подпись в нужном месте. Но никто не предлагал, страх терзал совсем уже старые нервы, снова начала шалить успокоившаяся и устоявшаяся психика… В общем это был тот еще ад. Спать приходилось в обнимку с собранными вещами, а за пазухой он всегда хранил самое главное – выторгованный давным-давно пистолет ТТ и тонкую тетрадку с самыми важными сведениями о том, что его ждало там внизу. Семь страниц в этой тетради были отведены семи убежищам, о которых он узнал все, что только сумел. За минувшие годы он все тщательно обдумал и спроси кто его личных пожеланий, предпочел бы оказаться неподалеку от убежища с названием Золотой Смех, где, судя по собранным сведениям, все соответствовало его пониманиям о спокойной закатной старости.

Но судьба распорядилась иначе.

Оказавшись там внизу, блея от страха, трясясь, он с трудом определил свое местоположение с помощью давным-давно намертво запомненным крупным ориентирам на местности, Евгений понял, что у него получится добраться лишь до одного единственного убежища – бункера Старого Капитана, что в его списке был на последнем месте ибо среди сидельцев считался скорей всего вымершим…

Он добрел. Дополз. Дотащился. С воющим облегчением вкрутился в странновато узкий снежный коридор, прополз по нему с десяток метров и… уперся в мертвое застывшее тело… Он повлек себя дальше, что-то причитая, бормоча и даже крича и двигался так пока не уперся в снежную стену. Незнамо откуда взялись силы и он пробил себе путь дальше, оказавшись в настоящей ледяной гробнице. Противоположная стена была проломлена, а там… там его ждала запертая стальная дверь.

Как же долго и сильно он тарабанил в нее застывающими руками, что уже не чувствовали боли. Стащив рукавицы, он в припадке безумия вырвал несколько ногтей с мясом, всадив их в узкую щель и дернув дверь на себя.

Тщетно…

Все тщетно…

И тогда Евгений уселся рядом с не пожелавшей дверью, намотал на себя все, что добыл из вещмешка, выпил из горлышка бутылку самогона, скрючился, уронил голову и провалился в последний, как он считал сон.

Его пробудил холод и чужие жадные касания, что лезли ему за пазуху. Встрепенувшись, он выпростал из кармана револьвер, с криком упер ствол в чье-то тонко и жутко закричавшее лицо… и замер, глядя на искаженное лицо какой-то старухи. Там взвыла громче, зажмурилась… а Евгений вдруг задрожав подался вперед и неумело ткнулся губами в ее дрожащие губы. Рука сама собой вложила пистолет в ее пальцы, а он, целуя уже не лицо, а одежду, скрючившись оказался у ее ног и принялся лобызать сапоги, причитывая сквозь душащие его слезы. Он молил пожалеть его сиротинушку. Клялся в вечной верности. Клялся быть слугой и рабом. Старуха, замолчав, сжав пистолет и направив его на голову пресмыкающегося у ее ног Евгения, медлила в раздумьях… Пистолет так и не выстрелил.

И вскоре для Евгения началась новая сытая и спокойная жизнь – прямо как он и любил.

Конечно, все получилось не сразу – сначала кума Лизаветта пару годиков продержала его на цепи в небольшой и не слишком теплой каморке. Но что такое два года? К тому же она приходила каждый день, и они долго общались. Хотя о себе она не рассказывала почти ничего, а о бункер высказалась коротко и ясно – всех покосила простудная болезнь, пришедшая с новоприбывшим, оставшихся добило жестокое пищевое отравление, выжила она одна и то чудом. До этого лет семь трудилась тут поварихой.

Готовила кума и правда отменно…

Когда она поняла, что Евгений не обманывает и чист душой, она разомкнула замок на цепи и даровала ему свободу. Он ее доверие оправдал полностью. Поддерживал чем мог – в том числе и душевно. Именно он всегда утешал ее, когда кума Лизаветта была вынуждена вновь не пустить внутрь стучащихся в дверь умирающих от холода стариков. Кума была ведуньей и разом чуяла души тех, кто приходил под их двери. Кто-то из них болел. Кто-то был черен душой. Третий вроде ничего, но бесноват и буянист. Четвертая подла и жадна. Пятая больна, хотя сама того не ведает.

Она с легкостью чувствовала все по главному и единственному признаку – по тому, как стучали во внешнюю дверь. Вот до чего мудра была! Как только услышит – так сразу и хмурит брови, а голову наклоняет к плечу и чутко прислушивается, оценивая стучащего. Чаще всего кума заявляла сразу – этот мерзость в себе несет и потому не отворим! Пару раз она колебалась – чую говорит светлое в душе этой, что все же несет опасность в стены наши. Услышав про опасность, Евгений тут же бросался отговаривать ее от опрометчивых шагов – нельзя пускать! Все помрем по доброте твоей душевной, кума Лизаветта. А она все вздыхала и порывалась отпереть дверь… а он все отговаривал… и наконец стуки затихали, а еще часов через пятнадцать, а может и поболее, они вдвоем выходили туда в ледяные казематы и находили очередного бедолагу. И там, освещая лик умершего светом мерцающей лампы, кума вглядывалась в застывшие навек черты, всматривалась в мертвые глаза и наконец утешено вздыхала – да мол, не обозналась я в человек этом. Беду бы он принес в дом наш. Взяв с тела ненужные ему более вещи, а им необходимые для выживания, они возвращались в бункер, запирали двери и продолжали мирно жить. Евгений дергал два рычага, готовил пищу, убирался, начищал до блеска богатую коллекцию кумы Лизаветты, а в свободное время читал.

Так он вновь вернулся почти к той же самой жизни, как и на даче у тихого пруда. Евгений снова был счастлив. И счастье длилось ровно до тех пор, пока внешняя дверь не задрожала от уверенного и громкого частого стука. Лишь услышав этот стук, кума Лизаветта тут же заявила, что это настоящая погибель к ним стучится и