Так продолжалось девять дней. Третьего июня, в понедельник, операция завершилась. Благодаря организованности и вдохновенной импровизации, не говоря уже о примерах исключительного личного героизма, свыше трехсот тысяч человек были вызволены из окружения с берегов Дюнкерка и переправлены живыми и невредимыми домой в Англию. Вся страна воссылала благодарение небу, однако в Дюнкерке осталось сорок тысяч англичан, обреченных провести следующие пять лет в плену.

Но пятьдесят первой Горской дивизии, куда входил и батальон гордонцев, в Дюнкерке не было. Она все еще продолжала сражаться бок о бок с деморализованными остатками французской армии. Однако это было безнадежным делом. Каждое утро зловещие стрелки в английских газетах показывали неумолимое продвижение немецкой армии вперед, и становилось до ужаса ясно, что через несколько дней этот последний отважный британский корпус на континенте будет прижат к морскому берегу.

Они дошли до Сен-Валери-ан-Ко, дальше отступать было некуда. Спасение с моря было невозможно из-за тумана, и измотанные в боях батальоны были окружены — зажаты в тиски немецкими бронетанковыми дивизиями. Десятого июня французский корпус сложил оружие, несколько часов спустя его примеру последовали остатки Горской дивизии. Позже, после того как их разоружили, им было позволено промаршировать под дождем мимо своего генерала, держа «равнение направо». Строем они отправились в плен. И вместе с ними — Гас.

Впоследствии Джудит всегда вспоминала войну как нечто подобное долгому путешествию в самолете — длинные часы скуки с вкраплениями мгновений абсолютного ужаса. Чувство скуки было естественным. Выше любых человеческих сил было — прожить все шесть военных лет в непрерывном душевном горении, принимая все происходящее одинаково близко к сердцу. Но накатываюший временами страх, безудержный, стремительный, был не менее естествен, и в черные дни Дюнкерка и падения Франции Джудит, как и вся страна, жила в мучительном ожидании и тревоге.

В Дауэр-Хаусе весь день не выключался радиоприемник, стоявший на кухонном шкафу; с раннего утра до позднего вечера он бубнил себе и бубнил: Джудит, Бидди и Филлис боялись пропустить даже одну-единственную сводку или короткое сообщение. По вечерам они рассаживались вокруг приемника в гостиной и вместе слушали девятичасовые новости.

По мере того как медленно ползли ясные дни раннего лета, отчаяние сменялось робкой надеждой, а позднее, когда выдающаяся Дюнкеркская операция прошла по плану, — радостью, гордостью и, в конечном счете, безмерным облегчением. Облегчением, которое выплеснулось в своего рода триумф. Солдаты вернулись домой. Они вернулись с одними только винтовками, штыками да иногда — с пулеметами. Брошенными остались горы техники: оружие, танки, автотранспорт; большая часть всего этого погибла при взрывах бензоцистерн и нефтехранилищ на горящей бойне, в которую превратился Гавр.

Но солдаты вернулись.

Постепенно, по крохам, доходили вести о том, кто спасся, а кто остался во Франции. Палмеру, бывшему садовнику и шоферу в Нанчерроу, повезло, Джо Уоррену и его другу Робу Пэдлоу — тоже.

Джейн Пирсон позвонила Афине из Лондона с радостным известием о том, что Алистер в безопасности — его вытащил из моря на свою яхту один дюжий парень, угостил для согрева рюмкой отличного французского коньяка и доставил на берег в Кауас. Злоключения Алистера, казалось, окончились самым цивилизованным образом. А вот сын лорда-наместника был ранен и попал в больницу в Бристоле, племянник же миссис Мадж и Чарли Лэньон, молодой человек Хетер Уоррен, числились в списках пропавших без вести, то есть, по всей вероятности, погибли.

Однако самым важным для Дианы и Эдгара Кэри-Лыоиса, для Афины и Лавди, для Мэри Милливей, для Неттлбедов и для Джудит было то, что уцелел Эдвард Кэри-Льюис — уцелел в многочисленных боевых вылетах вместе со своей эскадрильей истребителей, которая рассеивала строй немецких бомбардировщиков над превращенным в поле боя Дюнкерком, не позволяя им прорваться к берегу.

Время от времени в течение этих дней, полных тревоги и напряжения, если Эдварду представлялась возможность, он звонил домой, просто для того, чтобы сообщить родным, что жив, и очень часто голос его звенел от возбуждения после очередного удачно выполненного задания.

Что же до Гаса, то после Сен-Валери всякая надежда на его возвращение была потеряна. Вместе со своим полком он канул в безвестность. Все молились, чтобы он оказался жив, пусть даже взят в плен, но жив, однако слишком малы казались шансы на подобный исход, если вспомнить, сколько «горцев» погибло во время ожесточенных боев, предшествовавших Сен-Валери. Ради Лавди все бодрились, не подавали виду, но она была безутешна, сердце ее — разбито.

— Лучше всего помогает, — говорила миссис Мадж, — это когда не сидишь без дела. По крайней мере, так говорят люди. Но легко говорить! Как бы я могла сказать это моей сестре, бедняжке, сидящей вот так, изводясь до смерти и не зная, жив ее сыночек или нет? Только подумать: пропал без вести, а считается погибшим! Получить телеграмму с таким сообщением! И дома с ней в этот час никого не было, муж — на рынке в Сент-Остелле, один только мальчишка, который принес ей телеграмму, он-то и приготовил ей чашку чая.

Никогда еще Лавди не видела миссис Мадж в таком унынии. Обычно беды, смерти, болезни, операции, несчастные случаи с летальным исходом были нужны ей как воздух; о несчастьях можно было с приятностью посудачить, все снова и снова пережевывая каждую подробность. Теперь, подумала Лавди, все иначе. Речь уже не о молодом Бобе Роджерсе из-под Сент-Остелла, что обрубил себе пальцы сечкой, не о старой миссис Тайсон, которая не вернулась домой с собрания в «Союзе матерей» и была найдена мертвой в канаве, — беда коснулась родной кровинки, единственного сына ее сестры.

— Надо бы мне съездить к ней на несколько дней. Просто побыть с ней рядом. У нее есть дочери, живут где-то на краю света, но разве кто-то сравнится с родной сестрой? С сестрой ведь и о былых временах можно повспоминать. А дочки у нее такие вертушки, у них один разговор — кинозвезды да тряпки.

— Тогда почему же вы не едете, миссис Мадж?

—Разве я могу? Коров подои, с молоком разберись. А через неделю-другую и сенокос начнется, придется ездить на поля, и один Господь ведает, сколько лишних ртов прибавится. Страшное дело!

— Где живет ваша сестра?

—У ее мужа ферма в стороне от Сент-Вериана. «В стороне» — лучше, в самом деле, не скажешь. В стороне от всего. Автобус раз в неделю, и то если повезет. Не знаю, как она так может жить. Я бы не смогла.

Было утро, половина одиннадцатого, они пили чай, сидя за столом на кухне в Лиджи. Лавди неизбежно проводила много дней в Лиджи — помогала Уолтеру и его отцу на ферме, училась управляться с норовистым трактором, кормила птицу, а теперь еще и свиней (купленных на пензансском рынке в расчете на будущую грудинку). А в последнее время, с тех пор как стало известно о Сен-Валери, она прибегала сюда по малейшему поводу, а иногда и вовсе без повода. Отчего-то общество простодушной миссис Мадж утешало ее больше, чем нежное сочувствие матери, Мэри и Афины. Все в Нанчерроу выказывали почти нестерпимую чуткость и ласку, рассчитывая, что она примирится с тем, что Гас мертв и что она никогда больше его не увидит, а ей хотелось только одного — поговорить о нем как о живом. Как если бы он не погиб. И здесь миссис Мадж была незаменима. Она без конца повторяла: «Послушай, его ведь могли взять в плен» — и Лавди могла сказать ей то же самое о ее племяннике. «Откуда нам знать, что он погиб? Там, наверно, была такая неразбериха. Разве можно знать наверняка?»