Взморье было усеяно трупами, не успел я пробежать и ста ярдов, как меня ранили в бедро. Двое парней впереди заметили, что я упал, вернулись и подхватили меня с двух сторон; с их помощью я кое-как доковылял две мили до ждущих нас лодок. Едва мы трое забрались в лодку, как появились бомбардировщики, и одна лодка, в ней находилось человек тридцать, была потоплена. Наши корабли подняли по самолетам страшную пальбу из зениток и сбили два бомбардировщика. Наконец нас, промокших до нитки, облепленных грязью (а меня еще и всего в крови), втащили на борт эсминца, и не успели мы обрадоваться спасению, как немцы открыли по нам артиллерийский огонь с утесов, где мы незадолго перед тем ждали своей очереди, чтобы спуститься к берегу. Но мы не снимались с якоря до тех пор, пока командование не решило, что на взморье и на утесах не осталось больше наших. Отплыли мы около десяти часов утра 12 июня.

Когда мы причалили в Саутгемптоне, меня вынесли с корабля на носилках и доставили в госпиталь, где мне вынули пулю, сделали перевязку и т. д. Ранение неглубокое, и, по всей видимости, обойдется без серьезных последствий. Остается только ждать, пока рана заживет.

Что будет теперь, я не знаю. Поговаривают о том, что Горская дивизия будет сформирована заново. Если это правда, то я желал бы остаться в ее составе. Но у властей предержащих могут иметься другие планы на этот счет.

Шлю сердечный привет тебе и твоей семье.

Гас».

Это было одно письмо. Но в конверт было вложено и другое — на одной страничке, без шапки, без даты.

«Моя милая Лавди!

Я подумал, что у твоего отца может возникнуть желание прочесть мой отчет о событиях; а эта коротенькая записка — лично для тебя. Так чудесно было услышать по телефону твой голос. Я думал о тебе все время, пока ждал своей очереди, чтобы выйти на этот проклятый берег, и был полон решимости выжить во что бы то ни стало. Сегодня у нас здесь такое прекрасное утро, холмы покрыты ковром из цветов, и на речной глади переливается свет солнца. Когда я стану получше ходить, спущусь на берег и попробую половить рыбу. Напиши мне и расскажи все, чем занимаешься.

Любящий тебя.

Гас».

«Дауэр-Хаус,

Роузмаллион,

24 июня 1940 г.

Дорогие мама и папа!

Сегодня в два часа утра Афина родила. Она рожала в Нанчерроу, в своей спальне, роды принимали доктор Уэллс-старший и Лили Крауч, приходящая медсестра из Роузмаллиона. Бедняжки, их подняли с постели посреди ночи; правда, доктор Уэллс сказал, что не пропустил бы это событие ни за что на свете. Сейчас семь вечера, я только что вернулась из Нанчерроу, куда ездила (туда и обратно на велосипеде) смотреть новорожденную. Она громадная и слегка похожа на маленького индейца — личико красное-красное и целая шапка темных прямых волос. Назвали ее Клементина Лавиния Райкрофт. Полковник отправил Руперту в Палестину телеграмму с сообщением о рождении дочери. Афина сама не своя от счастья, вся светится от гордости, будто она одна все это совершила (в каком-то смысле, думаю, так оно и есть), сидит у себя в постели, а девочка лежит рядом в своей отделанной рюшами кроватке. Само собой разумеется, спальня утопает в цветах, а сама роженица благоухает духами, и на ней изумительный пеньюар из белого муслина, расшитый кружевами.

Крестными будем мы с Лавди, но Клементину не станут крестить, пока ее отца не отпустят на побывку домой, чтобы он мог при этом присутствовать. Такое волнующее событие — появление этой новой крохотной жизни. Даже удивительно — с чего такой ажиотаж, ведь мы много месяцев знали наперед, что у нее будет ребенок и когда он родится.

Пока я была в Нанчерроу, доктор Уэллс заглянул опять. Затем, сказал он, чтобы справиться, как все поживают, и проверить состояние матери и ребенка. Полковник открыл бутылку шампанского, и мы обмыли ножки малышки. (Полковника хлебом не корми, а дай откупорить бутылку шампанского. Боюсь, в один прекрасный день ему нечего станет открывать, а пополнить запасы сейчас нет никакой возможности. Надеюсь, он прибережет, по крайней мере, один ящик к тому дню, когда мы будет праздновать победу.) В общем, пока мы потягивали шампанское и веселились, доктор Уэллс открыл настоящую причину своего второго визита — он хотел сообщить нам, что Джереми лежит в госпитале для служащих ВМС поблизости от Ливерпуля. Это известие всех нас взбудоражило и потрясло, и мы недоумевали, почему он не сказал об этом в прошлое свое посещение, но доктор Уэллс объяснил, что в два часа ночи, да еще в самый разгар родов Афины, он счел уместным отложить подобные новости до более подходящего момента. Как это мило, не правда ли? Могу себе представить, каких огромных усилий ему стоило сдержаться и промолчать.

Возвращаюсь к Джереми. Случилось вот что: его эсминец был торпедирован подводной лодкой в Атлантике и затонул; он и еще трое человек уцепились за спасательный плот и целые сутки пробыли в воде с мазутом, пока их не заметили с торгового судна и не подобрали. Страшно даже подумать об этом, правда? В Атлантике вода и летом, должно быть, ледяная. В общем, натерпелся он — и от холода, и от изнеможения, и от ожогов на руке, полученных во время взрыва; поэтому, как только подобравшее их судно прибыло в Ливерпуль, его в спешном порядке доставили в госпиталь для служащих ВМС, где он и находится до сих пор. Миссис Уэллс отправилась на поезде в Ливерпуль выхаживать его. Когда его выпишут, ему предоставят отпуск по болезни, так что надеюсь, в скором времени мы его увидим. Разве не удивительно — разве даже не чудо! — что его заметили и спасли? Не знаю, как люди умудряются выжить в таких обстоятельствах — видимо, это им удается только потому, что альтернатива немыслима.

Страх перед вражеским вторжением охватил всю страну, и мы жертвуем наши алюминиевые миски и кастрюли женской добровольческой службе, их переплавят и пустят в производство истребителей — «спитфайров» и «харрикейнов». Придется ехать в Пензанс и накупить целую кучу ужасной эмалированной посуды, которая обивается и в ней все пригорает. Но что поделаешь! Войска местной обороны называются теперь куда звучнее — «ополчение», и население в него вступает. Полковник Кэри-Льюис снова надел военную форму и благодаря своему опыту в Первой мировой назначен командиром роузмаллионского отряда. Ополченцам уже выдали форму и оружие, и они проходят строевую подготовку; в здании мэрии расположился их штаб; у них и телефон есть, и доски объявлений, и т. д.

А еще вскоре после Дюнкерка умолкли все церковные колокола, и теперь мы их услышим, только когда ударят в набат при высадке немцев. Старик священник в одном окраинном приходе ничего обэтом не слышал, а если и слышал, то забыл, и устроил колокольным звоном переполох; местный полисмен живо арестовал его, А еще одного беднягу оштрафовали на 25 фунтов за распространение слухов. Он сидел в местном пабе и говорил всем, будто десант из двадцати немецких парашютистов, переодетых монахинями, высадился в полях Бодмин-Мура. По словам судьи, болтун счастливо отделался, что не угодил в тюрьму за разговоры, способствующие возникновению паники.