– Всего пару недель назад вы еще были стандартной семьей. И что теперь? Мне недостает возможности завалиться к тебе и вволю поныть. Приходится разговаривать со Стивом – вот до чего довело меня отчаяние! Я даже думаю о том, чтобы наняться куда-нибудь на неполный рабочий день. Видишь, что вы со мной сделали! Страшно подумать, чем все это кончится!

Мы со смехом прощаемся, но это смех почти сквозь слезы. Знаю, ее слова отражают беспокойство, которое я сама изо всех сил прячу от себя. Чем же все это кончится?

16. Глубинная связь

Нико и его гостя нигде не видно, поэтому я иду в гостиную обедать. Не исключаю, что они поехали обедать в город, чтобы спокойно побеседовать. Одиль и Бастьен кладут на подносы сыр, фрукты, половинки багета, ароматные булочки, которые удобно макать в свежую тапенаду – оливковое масло с каперсами, анчоусами и чесноком. Здесь же лепешки с козьим сыром и тонко нарезанными кабачками. Больше всего мне нравится в этой еде ее свежесть и ароматы: все это – вкус и запах Прованса. Добавляют пикантности свежие травы – тархун и множество других.

Ко мне подбегает Келли с тарелкой.

– Как покатались? – осторожно спрашиваю я. Непонятно, куда подевался Тейлор.

– Прекрасно! Хотите поесть на воздухе?

Я слышу в ее тоне просьбу, а не вопрос.

– Пожалуй. Я заверну все это в пленку и пройдусь до озера. Не возражаю против компании.

Она довольна моим ответом.

– Я с вами.

Уже через несколько минут мы бредем с ней бок о бок. Мне не нужно прилагать усилий, чтобы поддерживать разговор. Келли с удовольствием рассказывает про то, до чего довольна, что она не уехала и что мать на ее стороне.

Я жду, пока она уймется, и задаю вопрос:

– Твой отец против того, чтобы ты здесь находилась?

Келли кивает:

– Я всегда оказываюсь между ними. Они принципиально никогда ни в чем друг с другом не соглашаются. Мать обычно занимает мою сторону, а отец против. Он говорит, что если бы не материнское баловство… – Она прерывается, не договорив, и я вижу у нее на лице выражение тревоги. – В общем, он считает, что проблемы у меня из-за того, что я избалованна.

Я вижу, что она хотела сказать совершенно другое и сейчас ей совестно.

Подойдя к скамейке, мы разворачиваем наш ланч, я даю ей салфетку. Она спрашивает, как поживает моя живопись. Я признаюсь, что нервничала, когда впервые коснулась кистью холста, чувствуя себя ужасно неуклюжей.

– Это волнует и одновременно пугает – что-то создавать, сознавая, что твоя работа не всем понравится. Как говорится, красота в глазах смотрящего.

– Наверное, это как если тебе говорят, что твой ребенок урод, – отвечает Келли, сочувственно глядя на меня.

– Утром я говорила по Скайпу с соседкой. Я показала ей начатую работу. Она не произвела на нее никакого впечатления.

– Трудно быть храброй, когда внутри сидит страх, – поддерживает она меня.

Я киваю.

Мы молча едим. Я замечаю, что Келли почти не притрагивается к еде и теребит свои браслеты, побрякивающие, когда она двигает их взад-вперед.

– Мне нравится Тейлор, – говорит она тихо.

– Я знаю.

– Я ему тоже нравлюсь. Только он говорит, что не готов к близости с кем-либо.

Я облегченно перевожу дух, хотя вижу ее огорчение.

– Знаете, откуда у него шрам? – спрашивает она.

Я не знаю.

– Это было несколько лет назад. Он сидел с девушкой на заднем сиденье машины, которая на скорости съехала в ров с водой. Девушка Тейлора утонула, сам он сильно поранился. Он говорит, что чувствует себя виноватым: она не заслуживала смерти. Ужасно, да, Ферн?

Понимаю, то, через что он прошел, не могло не перевернуть его жизнь, но слышать об этом невыносимо грустно. Нельзя жить с мыслью, что в такой ситуации погибнуть должен был ты.

– Быть друг с другом честными – это хорошо. Но от этой истории сердце разрывается, Келли.

– Он понимает, что значит испытывать отчаяние. Думаю, потому нас и потянуло друг к другу. Когда у тебя внутри все выжжено, исцеление требует времени. Твою боль способен понять только другой страдалец.

Я больше не могу есть, во мне назревает гнев на несправедливость жизни, несовместимый с аппетитом. Я ставлю тарелку на скамейку и бросаю в траву хлеб. Стайка наблюдавших за нами птиц слетает с веток и принимается клевать крошки.

Слышен только шорох листьев на теплом ветерке, птичье чириканье и стрекот цикад. Изредка раздаются удары топора по дереву и молота по металлу. Некоторое время мы проводим в молчании, любуясь рябью на поверхности озера. Иногда слышится бульканье – это рыбы ловят сидящих на воде насекомых.

– Я ношу эти цацки не для красоты, а чтобы скрыть вот это, – неожиданно сообщает Келли. Вытянув правую руку, она передвигает браслеты к локтю и обнажает след от глубокого пореза на запястье.

Я инстинктивно заключаю ее в объятия и прижимаю к себе, чтобы облегчить ее боль. Она единственный ребенок в семье, у нее есть только родители, которые, судя по ее рассказам, совершенно ее не понимают. Она не ждет от меня реакции и просто слепо смотрит перед собой. Понимаю, ей нужно не сочувствие, а кто-то, кто ее выслушает. Кто не станет ни осуждать, ни задавать вопросов.

– В школе было ужасно. Один день хуже другого. Я была чужой. Всегда сама по себе, всегда отличалась от остальных. Со временем началась травля. Я пожаловалась маме, она отнеслась к этому серьезно, но я не захотела, чтобы она что-то предпринимала. Мне просто нужно было поделиться горем, услышать от кого-то, что со мной поступают несправедливо. Я убедила ее, что справлюсь сама и что классный руководитель в курсе дела.

На хлеб в траве с криком пикирует с ветки сорока. Соблазн непреодолим, птица, наклонив голову, следит выпуклым глазом, нет ли поблизости опасности, потом хватает самый большой кусок. К сороке быстро присоединяется соплеменница. Две хулиганки распугивают серых трясогузок, ретирующихся на оливу.

– «Раз – несчастье, два – удача», – тихо декламирует Келли.

– Удивительно, что ты знаешь старую считалку, – бормочу я.

– Ее все время твердит моя бабушка. Я по ней скучаю. Эта мамина мама, конечно. Мать отца прямо как он.

Я нехотя меняю позу, не желая сбивать ее с мысли, – просто затекла левая нога. Впервые с начала нашей трапезы она смотрит на меня, потом снова переводит взгляд на сорок. От ее взгляда меня пробирает дрожь: в нем полная изолированность, полное отчаяние.

– Но становилось все хуже, я уже не могла скрывать синяки и ссадины, вмешался отец: побежал в школу, закатил скандал. Казалось бы, так и надо. Но дома он дал понять, что виновата, по его мнению, я сама: все бы мне ото всех отличаться, все бы доказывать свое… По этому поводу родители, конечно, поцапались и все перевели на себя, забыв про школьных хулиганов. И вот настал день, когда я решила: с меня