казалось, что она вот-вот лишится сознания и упадёт в обморок, однако из страха обнаружить себя — если бы такое случилось, она сгорела бы со стыда — девушка изо всех сил старалась не утратить сознания.

Когда всё наконец закончилось, она далеко не сразу пришла в себя. Однако, сообразив, что и мать, и её гость покинули спальню, осторожно вышла из-за шторы. Ступая на цыпочках и озираясь по сторонам, принцесса выскользнула в коридор и пробралась к себе в комнату.

Сибилла хотела уехать немедленно, однако не решилась сделать этого из опасения обидеть мать. Но вместе с тем девушка теперь меньше всего хотела видеть её, говорить с ней. Всё, что происходило в спальне Графини, казалось принцессе страшным грехом. Между тем, когда Сибилла спрашивала себя, что же такого ужасного она слышала, то терялась, не находя ответа. Агнесса же вела себя абсолютно естественно, так, как будто ничего не произошло. Но самое главное, она перестала разговаривать с дочерью на столь неприятные для той темы.

Несчастная Сибилла не находила себе места, если ей случалось видеть воина с мечом, оружие неизбывно вызывало у неё неведомые прежде ассоциации. Вместе с тем какой-то чёртик, поселившийся в сознании девушки, нет-нет, да повторял ей слова матери относительно мужчин, способных обеспечить сильное и здоровое потомство. Так как-то само собой получилось, что задолго до того, как галера заморского жениха бросила якорь в порту Сидона, невеста уже начала мечтать о встрече с ним, размышляя при этом не только о рыцарской удали суженого.

IX

Молитва не шла, доверительного разговора с Богом не получалось. Раурт ненавидел себя за то, что, едва начав обращаться к Всевышнему, сбивался на щенячий скулёж, умоляя Господа спасти его от незаслуженного испытания.

«Но разве испытания бывают незаслуженными?» — спрашивал кто-то неведомый, незримо присутствовавший в подземелье.

Узник очень скоро понял, что этот некто — не ангел, устами которого Бог, возможно, желал говорить с невинно осуждённым, а некто совсем другой, пришедший откуда-то оттуда, из-под толщи засыпанного соломой земляного пола, из страшной пропасти, куда завтра попадёт душа приговорённого.

Едва рассветёт и народ вернётся из собора, состоится испытание, палач графа, Добросердечный Доминик, вложит в ладонь Раурта из Тарса — так он начал величать себя уже давно — кусок раскалённого железа. Кожа вздуется и покроется волдырями, и солдаты с чистой совестью — сам Господь подтвердил вину — поволокут рыцаря на эшафот, где его вздёрнут под улюлюканье толпы. И никто не прольёт слёзы, разве что жена и несмышлёныш сын, которому предстоит расти в нищете, потому что отец его — государственный преступник, гнусный убийца, наследника которого лишат имущества казнённого родителя.

«Проклятый Раймунд! — кусая губы, думал Вестоносец. — Разве я не служил ему верой и правдой? За что же он так поступает со мной?»

Граф не пожелал сделать приговорённому никакого послабления — распорядился никого не пускать к нему, даже священник и тот придёт только утром перед казнью. Именно так, поскольку испытание в сознании рыцаря отождествлялось с тем, что непременно за ним последует. Надеяться ему было не на что, и, хотя отпущенные три дня истекли, ничто не говорило о намерениях Бога смягчить участь своего многогрешного раба и его несчастной семьи.

Вспоминая разбирательство, Раурт был готов выть от отчаяния. Когда граф заговорил о Жюльене, которого пренебрежительно называл неким Жюлем, подсудимый почувствовал, как душа его уходит в пятки. Одно дело плотские грехи семилетней давности, пусть даже содомия, другое... что, если бы вскрылись иные преступления? Но Раймунд ничего не знал о них, и Вестоносец внутренне ликовал — пронесло! Каким же слепцом он был, когда думал так! Впрочем, если бы на суде вскрылась правда о прошлых делах Раурта, его вздёрнули бы сразу же после заседания Курии или передали бы князю Антиохии, а там... хватило бы одного лишь факта участия Раурта в заговоре с целью открыть ворота этого города Нур ед-Дину, чтобы признать сына корчмаря Аршака виновным в явной измене, и никто и ничто не спасло бы его от петли. Впрочем... дважды всё равно не казнят.

«Где теперь Жюльен? — подумалось узнику, осознававшему всю тщету надежд на спасение. — Хоть бы какую весточку подал. Если жив, конечно».

Нет, Жюльен не мог умереть. А если бы и умер Жюльен, осталась бы Юлианна, или... Иветта. Сколько имён, сколько сущностей на самом деле было у его давнего любовника? Множество, причём как мужских, так и женских. Как у Бога или... дьявола. Жюльен, Жюль, Жоветта, Иветта и Юлианна, а теперь вот прибавилось новое — Улу. Все прежние имена начинались с латинского «I», это — нет. Казалось невероятным, что Жюльен изменил своим привычкам.

И дело тут заключалось не в одном только имени, ведь Жюльен твёрдо придерживался принципа — не служить никому другому, только себе. Видно, правду говорят, и годы берут своё. Теперь Жюльену уже под пятьдесят, а когда они виделись в последний раз, было всего только сорок. Беспощадный граф Триполи томился тогда в заключении в одной из башен Алеппо, а королю Аморику не давали покоя, мешая спать и заставляя пробуждаться среди ночи, видения о сказочных богатствах Вавилонии. Египет манил его, и вот пятый монарх Иерусалимский решил взяться за дело, начатое некогда первым — Бальдуэном Булоньским. Ужасающая кровавая вакханалия, творившаяся при дворе шиитского халифа, внушала латинянам надежду; Вавилония, о которой мечтали столь многие, точно перезревшая девица, была готова броситься в объятия любого жениха, пусть даже неверного кафира. Но всё оказалось не так просто. Имелся и ещё один претендент на наследие Фатимидов, всё тот же Нур ед-Дин. Он ни в коем случае не мог допустить «бракосочетания» Иерусалимского жениха и Каирской невесты.

В марте 1167 года, на утро после той ночи, когда по лагерю франков, разбитому в земле фараонов, разнеслась весть о видении, в котором его величеству Амори́ку явился сам святой Бернар Клервосский, упрекавший короля в недостаточном радении вере, Жюльен вдруг сказал, что настало время отмежеваться от бездарной кампании. Ему вообще надоела бивуачная жизнь. Он так и сказал тогда: «Староват я становлюсь для всего этого. Пора осесть. Наверное, начну служить кому-нибудь...» — «Ты? Служить? — удивился Раурт. — Кому?»

«Не знаю, — искренне признался Жюльен и, брезгливо поморщившись, продолжал: — Ромеи — напыщенные индюки. За последнее время они нагуляли вес, того гляди, скоро у Небесного Хозяина возникнет желание зарезать свиней. Нет, Мануил Комнин и его зажиревшая дворня не любы мне.