— Кузьма, это ты?

— Ну а кто же еще, твою мать? — со стоном произнес сосед — Ой, не могу, больно!

— Что случилось-то?

— Фашист ушел? — продолжал стонать он.

— Какой фашист? — не понял я.

— Ну, этот, в фуражке. Ой, не могу!

Я догадался, что речь идет о нашем участковом, который недавно был здесь. Высоко поднятую тулью его фуражки Кузьма сравнивал с гестаповской, и это меня всегда смешило.

— Гаврилыча нет, — ответил я — Он деньги бабкам нашел?

— Да нашел он деньги этим скрягам, нашел, черт бы его побрал и их заодно!

— А ты что там делаешь, может помочь что? — поинтересовался я.

— Сейчас отопру, — продолжил ныть Кузьма и, кряхтя, загремел засовом.

Я потянул дверь на себя. Вместе с вырвавшимся оттуда холодом, к моим ногам вывалилась верхняя половина Кузьмы с мохнатой головой, украшенной козлиной бородкой. Вторая половина его тела оставалась в комнате где снова раздалось металлическое лязганье.

— Помоги мне, — застонал Кузьма, — отцепи эту заразу!

Осторожно переступив через лежащего Кузьму, я прошел в комнату. То, что я увидел, могло рассмешить любого, если бы не трогающие за душу стоны бедолаги и постоянные упоминания всеобщей матери.

Его левая нога была крепко зажата металлическим капканом, от которого тянулась метровая цепь к облупившейся двухпудовой гире бывшей когда-то зеленого цвета.

— Ну что уставился, помоги быстрее, — злился он, — больно ведь такую-то мать!

Его остроконечное лицо недовольно морщилось, хаотично двигая всеми частями одновременно: носом, губами и бровями. Может быть, ему казалось, что так он выглядит грознее. Но это, наоборот, только смешило.

Поставив его ступню с капканом вертикально, я с двух сторон нажал на пружины. Дуги разошлись, освобождая ногу Кузьмы.

— Хорошо, ботинок фирменный, не подвел, — потирая ногу выше щиколотки, бубнил Кузьма, — настоящие мужики в таких ходят! За отечество радеют. Не то, что вы — только по углам жметесь, да аборты потом делаете. Ваша обувь бы — хрясь и нету!

— Ты на кого капкан-то ставил? — спросил я, словно не слышал всей его тирады, осматривая приспособление, — вроде медведи у тебя здесь не водятся!

— Хуже! — выпалил Кузьма, — Фашисты водятся! Сколько я их в войну ухлопал, а они все живут и меня душат. Жить не дают! Что им от меня надо? Это ты их спроси! С морозами у своих дагестанцев кантовался в подвале. Вот и решил проучить незваных гостей.

— Сам-то как угодил в него? — усмехнулся я, взвешивая на ладони толстенную цепь. Затем бросил ее на пол. Гирю я трогать не решился.

— Но-но, поосторожней с оружием, — забеспокоился Кузьма, — я его с собой таскаю с тех пор как добровольцем ушел из Сибири. Я же в нашем краю лучшим охотником слыл. Знаешь, сколько я фрицев этим капканом изловил? Одних языков штук пятьдесят будет! Так в рюкзаке его с фронта и принес. А под Вязьмой оно мне жизнь спасло. Видишь, вмятина на донышке? Решили, что я назад побегу. Ну и саданули в спину. Верно, кто-то из Смерша.

Теперь здесь пригодился! Фашисты расплодились, засели в своих жилконторах! По-русски калякают. Подлецы! Справка им, видите ли, нужна, комната им моя нужна в центре Питера. У меня адвокат есть в помощниках. Я ему долю даю за информацию, так он мне все рассказывает, что у вас творится!

— Вижу, вижу, — усмехнулся я, подумав, что против такой сотрудницы жилконторы, с которой я сегодня познакомился, вряд ли кто устоит, — на разведку сегодня явился?

— Если бы вы там не шебуршились, я не оступился! — обиженно отозвался Кузьма — Слышу звуки подозрительные, подошел к двери, когда вы там у входа, терлись как гусеницы, хотел посмотреть…

Я развеселился, представив случившееся в реальности.

— Что за баба, — спросил Кузьма, сидя на полу, — жена что ли?

Я вспомнил о Марго, которая продолжала стоять в коридоре, наблюдая происходящее. Она еще больше запахнулась в халат и, похоже, начала мерзнуть, но, через распахнутые двери, с любопытством рассматривала находившийся в комнате Кузьмы хлам.

Я тоже огляделся. Чего здесь только не было. Столики, стулья, картонные коробки громоздились друг на друге, словно баррикады. Рамы от картин, ведра, детские коляски и хозяйственные сумки, металлические тазы и глиняные статуэтки.

— Зачем тебе это? — спросил я Кузьму, кивая на все его хозяйство.

— Каждая вещь денег стоит! — улыбаясь моей недогадливости, назидательно произнес он, — мой юрист сказывал: фашисты придут мою хату описывать и каждой вещи цену должны назначить, как положено! Может, долг и спишется — пусть себе забирают! А комнату мне оставят!

— Хороший у тебя юрист, — сказал я и с огорчением посмотрел на Кузьму, но подумал, что мысли в его голове еще продолжают активно работать, хотя не в том направлении.

Кузьма поднялся на ноги. Он был мне по плечо, в зимнем сером пальто, расклешенном к низу и застегивающимся на женскую сторону. На поясе оно стягивалось перекрученной алюминиевой проволокой. Две большие перламутровые пуговицы скрепляли его в районе шее и груди. Между ними красовался яркий значок в виде большой остроконечной звезды. Что-то знакомое было в нем, и я протянул руку, чтобы рассмотреть поближе.

— Но-но, — тут же серьезно нахмурился Кузьма, закрывая значок ладонью и отгораживаясь от меня локтем той же руки. Он опустил голову вниз, как готовый к бою козел, так что кончик его бороды, нервно вздрагивая, закрыл верхнюю пуговицу, — не тебе вручалась, не тобою заслужена! Я понял, что это самое дорогое, что у него осталось в жизни.

Теперь Кузьма походил на того серьезного мужика, который следил за мусорными пухтами — я его узнал. Давно не чесанные длинные волосы веером расходись в стороны, словно постоянно раздувались ветром. Реденькая, но длинная бородка, «от японских самураев», топорщилась вперед, как только он хотел что-то произнести, предварительно разминая рот и шевеля губами.

Когда-то белые, с зелеными лампасами спортивные штаны, выступающие из-под пальто, походили на домашние кальсоны, стянутые внизу резинкой. Они едва доходили до черных голенищ гадов, принадлежавших раньше какому-то скинхеду. Толстая подошва ботинок и металлические кольца шнуровки явно нравились Кузьме, и он стоял, выставив ногу вперед, слегка подрагивая согнутой коленкой.

Вид его был жалок. Он походил на нелепый протест всему общепринятому. Но как только он упоминал фашистов, все его существо преображалось в нечто демоническое и целеустремленное. Казалось, что он прямо сейчас готов сорваться и, закружившись маленьким смерчем, растерзать и разбросать по сторонам весь сложившийся уклад существующих правил и обязанностей вместе с теми, кто заставляет их исполнять. Казалось, что эту ненависть к порядку он почерпнул, когда боролся с захватчиками во время войны, и сейчас благополучно продолжает начатое, приближая долгожданную победу.