где‐нибудь в Оверстренде, всего лишь одним рядом ржавой проволоки отделенные от расстилающейся перед нами бескрайней сверкающей морской синевы.

Но Веронику совершенно не интересовали те, чьи дома когда‐то ушли под воду. Она нервно теребила ленты на груди – между прочим, по-прежнему пышной и красивой – и в раздражении откидывалась на подушки. Узлы вен у нее на руках выглядели так, словно она носила под кожей сапфиры. Меня она почти не слушала, мои вопросы ее сердили, и она обиженным тоном заявляла: «Боюсь, я и впрямь не слишком много могу тебе об этом рассказать».

Дело в том, что жители «утонувшей» деревни приходились ей родственниками по отцу и были англичанами. А Вероника всегда питала слабость исключительно к матриархальным семьям; особенно ее интересовали формы ирландского матриархата и те бесконечные мифы, которые были связаны с различными великими моментами существования знаменитых матриархальных семей; все это были одни и те же старинные истории и шутки, бородатые анекдоты, давно утратившие свою соль, сожаления о былом величии и остроумные высказывания, с течением времени абсолютно оторвавшиеся от первоисточника. Возможно, мне не следовало бы так уж винить маму в чрезмерной пристрастности, но я все‐таки ее виню. Я не доверяю анекдотам. Я предпочитаю постигать историю через цифры и проценты от этих цифр, представляя себе, каковы были в то время цены на уголь и зерно; короче, мне интересно, сколько стоила буханка хлеба в Париже в тот день, когда пала Бастилия. Мне нравится чувствовать себя свободной – насколько это вообще, разумеется, возможно – от тирании чужого мнения и чужой интерпретации фактов.

* * *

Деревня Деруэнт начала уходить под воду зимой 1943 года. То есть за несколько лет до моего появления на свет. А юная Вероника тогда, несомненно, еще только мечтала о том, какие у нее будут дети и каким образом она их воспитает. У нее была белая кожа и зеленые глаза, а волосы она красила в рыжий цвет с помощью отличных патентованных красителей. Ей, собственно, было почти все равно, за кого выйти замуж: мужа она рассматривала лишь в качестве средства для осуществления собственных династических амбиций.

Мать Вероники – и мою бабушку – звали Агнес. У них в семье было двенадцать детей. Не бойтесь, я не собираюсь каждого из них описывать. Да я и не в состоянии это сделать, даже если б очень захотела. Когда я просила Веронику помочь мне как‐то заполнить пустые места в моей родословной, она тут же навязывала мне какую‐нибудь историю о себе любимой, а если я предпринимала робкую попытку вернуть ее к исходной теме, она с загадочным видом намекала, что о некоторых вещах лучше вообще не вспоминать. «На самом деле с этим эпизодом связано куда больше, чем о том когда‐либо говорилось» – таков был один из ее обычных ответов. Мне все же удалось выяснить кое‐какие неизвестные факты, связанные с тем поколением, и, признаюсь, веселым ни один из них не был. Например, бабушкин брат отправился в тюрьму (причем по собственной воле!) за кражу, совершенную кем‐то другим. А одна из ее сестер родила девочку, которая умерла некрещеной через несколько минут после родов. Коротенькая жизнь этой малышки мимолетно промелькнула где‐то между войнами; ей даже имени дать не успели, а ее младший брат и до сих пор не знает, что она существовала на свете. Человеком, личностью, она, конечно, по-настоящему стать так и не успела – это скорее был как бы негатив, который так и остался непроявленным.

* * *

Деревня Деруэнт погибла отнюдь не в результате трагического стечения обстоятельств; то было вполне конкретное и осознанное политическое решение. Крупным городам – Манчестеру, Шеффилду, Ноттингему и Лестеру – была необходима вода, а потому еще в 1935 году на реке Деруэнт было начато строительство дамбы, впоследствии получившей название «Лейдибауэр» [17].

К тому времени, как селение Деруэнт оказалось затоплено, люди давно уже успели его покинуть, а саму деревню сровняли с землей. Но в детстве я этих подробностей не знала; даже понимая, что сами люди успели оттуда уйти и спастись от грядущего наводнения, я все же воображала, что они занимались повседневными делами буквально до самого последнего момента, а потом вдруг они начинают прислушиваться к предупреждениям, звучащим будто сигнал воздушной тревоги, и только тогда внезапно бросают все, кто чем занят, и спешно уходят. Я прямо‐таки видела, как они судорожно напяливают свои тучные шерстяные пальто, застегивают детям пуговицы, ласково трепля по подбородку, затем подхватывают маленькие чемоданы и свертки из коричневой бумаги и с безропотным, типично дербиширским выражением лица направляются к месту общего сбора на углу. Видела, как они откладывают свое вязание, не довязав последнюю петлю; как бросают в дуршлаг не до конца вылущенный гороховый стручок; как сворачивают утреннюю газету, не дочитав до конца фразу; и я понимала: ощущение незавершенности будет преследовать их всю оставшуюся жизнь.

* * *

– Лестер? Ты, кажется, назвала Лестер? – переспросила Вероника, лучезарно мне улыбаясь. – Кстати, твоего дядю Финбара в последний раз видели именно в Лестере. Он там на рынке свой прилавок держал.

Я еще ближе придвинула к ее кровати больничный стул, скребя ножками по ковру с логотипом BUPA [18].

– Это тебе он дядя, – сказала я. – А мне – двоюродный дедушка.

– Ну да. – Вероника никак не могла понять, зачем мне все эти уточнения; ведь ясно же: то, что принадлежит ей, заодно принадлежит и мне; раз Финбар был ее дядей, значит, и мне он тоже дядя.

– А чем он торговал на рынке?

– Старой одеждой. – Вероника загадочно усмехнулась, как бы сознавая, что тут все тоже не так просто. – Так говорили.

Но я на ее наживку не клюнула. Мне было нужно, чтобы она всего лишь назвала мне несколько дат. Мама страшно любила наводить тень на плетень, намекая, что обладает некими тайными знаниями. Она, например, ни за что не хотела сказать, в каком году родилась, и несла откровенную ложь насчет своего возраста даже в разговоре с теми официальными лицами, которые, например, вполне могли отказать ей в получении страховки или социального пособия. Поскольку и я, ее дочь, была включена в ту же схему социального обеспечения, они, сравнив соответствующие записи, могли усомниться в реальности моего существования, поскольку, согласно этим документам, моя мать оказывалась всего лет на десять старше меня.

Один мужчина как‐то сказал мне, что легко определить возраст женщины, если внимательно посмотреть на ее икры и голени. Имеющая форму дельты кожная складка под коленкой