Ни сегодня, ни завтра. Никогда.

Она встала и начала собираться на работу.

Мир не остановился и не рухнул, жизнь не оборвалась и продолжала свое обыденное течение.

Просто, в который раз за свою жизнь, Мира стала другой этим утром.

Уложив сына, Барташов застыл у окна в своей комнате и, засунув кулаки в карманы брюк, смотрел в ночь, точно зная, что где-то там вот так же стоит сейчас у окна Мира и смотрит в эту же темноту.

И ждет его.

Весь сегодняшний день, проведенный с ней, стал для Барташова настоящим, огромным потрясением.

Он открыл для себя необыкновенную девушку Миру, которую не знал и проглядел при всех предыдущих встречах. Он наблюдал за ней, когда она смеялась и шутила, когда хмурилась, вспоминая что-то неприятное. Смотрел и ощущал рецепторами всей своей чувственности и поражался глубине и многомерности этой женщины.

Он хохотал вместе с ней, когда они лазали по скалодрому, а потом старались победить другие семьи в соревнованиях и играх, в которые затягивал их Петька. Он заглядывал в ее темно-синие глаза, так похожие на глаза его сына, и чувствовал, что доверяет ей так, как не доверял никому в своей жизни. И дивился этому невероятно, не понимая себя и поражаясь самому себе.

В какие-то минуты, пусть мимолетно, но Андрей чувствовал себя с ней, как с самым близким другом, а потом вдруг ощущения менялись, и она становилась ему непонятна, недосягаема и загадочна. Она была то бесенком, веселящимся подростком, то мудрой женщиной, то Петькиной подружкой, то таинственной, интригующей личностью.

И что самое поразительное – она не играла! Вот ни разу!

Она была естественна и проста в своем поведении, в каждом проявлении своих чувств и реакций и ничего не пыталась изобразить, не играла никаких ролей.

И это подкупало.

Барташов, конечно, присматривался к ней чисто по-мужски, задавая себе вопрос про половое влечение, и мысленно оценивал – ничего, привлекательная, временами даже очень, но в общем и среднем все так же не его типаж в сфере сексуальных предпочтений.

Но, без сомнения, эта Мира весьма эротически интересная девочка.

К тому же для ограничения возможных сексуальных фантазий и легкого флирта рядом находился естественный «тормоз» – Петька.

Барташову нравилось легко болтать с девушкой, ему ужасно импонировала ее ироничность, она оказалась интересным, умным и очень глубоким собеседником, и ему доставлял удовольствие сам разговор.

Когда они ехали из детского центра, он все поглядывал в зеркало на заднее сиденье, где устроились Мира с Петькой, и непроизвольно улыбался всю дорогу.

Мира предложила Петьке выучить небольшую французскую песенку, переведенную на русский язык, про важный и гордый Пирог, раз уж они едут есть пирог. И Петька повторял за ней текст, особенно стараясь произносить грассирующую «р» и шипящую «ш», и попадать в лад, а когда ошибался, запрокидывал голову, весело хохотал и кидался к девушке, обнимал за шею, и целовал в щеку, и прижимался, а она что-то весело шептала ему на ушко.

И Барташов, в который уже раз, задавался вопросом, что это за любовь у них такая странная, и до сих пор не определился и не знал, как к этому относиться.

А потом случилось это откровение, после которого все изменилось, словно она взяла его за руку и перевела в другое измерение, в котором они находились вроде бы и порознь, но на самом деле были одним целым.

Вот же… Он не смог бы объяснить. Да никто бы не мог – это невозможно постичь, не то что объяснить.

Но то, что Андрей испытал, потрясло его и безвозвратно переменило все в нем как в личности и как в мужчине. Такого чувственного, до восторженного замирания сердца, влечения к женщине, не просто физического, а как бы сразу душевного и духовного узнавания и телесной тяги, он не испытывал никогда и ни к кому. И даже представить не мог, что возможно испытывать столь мощные чувства.

Находясь все еще там, в том измерении, куда они вошли вдвоем, он спешил отвезти Петьку и всеми своими устремлениями рвался, торопился вернуться к ней и прижать к себе, вдохнуть ее запах, почувствовать ее всю, по-настоящему, погрузиться с головой и безвозвратно в мир под названием Мира…

И опомнился, когда его, со спящим сыном на руках, встретила мама, открыв дверь.

– Ну, вы загулялись, – улыбаясь, сказала она, пропуская Андрея вперед, – заигрались совсем.

И Барташова словно переключило от этих ее слов. Как стукнуло что-то в голове.

Он помог маме переодеть и уложить Петеньку, выключил верхний свет и зажег небольшой ночничок, подошел к окну и посмотрел за стекло.

Да, это мама очень верно заметила: «Заигрались они».

Барташов никогда по-настоящему не любил женщину. Увлекался, влюблялся, бывало, сильно желал, но глубокого чувства не испытывал никогда, даже срывающей все ограничения жгучей страсти не случалось в его жизни. Легко вступал в отношения, легко расставался и заводил новые.

Не испытывал мук ревности и тяжелых переживаний расставания, к тому же его не бросила ни одна женщина, если не считать Элку с ее маниакальным стремлением построения карьеры.

И, по всей видимости, теперь расплачивается именно за это.

Но то, что сейчас с ним произошло, рушило все прежние представления. Барташов, рациональный человек, привыкший апеллировать точными расчетами, наукой, цифрами, прагматик и практик, даже не пытался отрицать того, что испытывал, и подвергать сомнениям – настолько это было настоящим, реальным и мощным.

Но он испугался.

Он вдруг понял, что, если «шагнет» сейчас в ту невидимую дверь, что открылась перед ними с Мирой, позволит себе всё целиком, без уверток и страха, позволит этим чувствам окончательно войти в его жизнь и завладеть им и поддастся тому мощному духовному и физическому притяжению – возврата назад не будет.

И когда все это рухнет, не выдержав натиска обычной жизни и каждодневного быта, он разрушится как личность и будет погребен под обломками. И оттуда не выберется уже никогда.

А еще есть Петька, который тоже пострадает от последствий этого разрушения.

Барташов стоял сейчас на краю обрыва, и перед ним открывался неведомый, великолепный мир, обещавший сказочное преображение и чувства, которые он не испытывал никогда – целый космос.

Он всматривался в бездну, переливающуюся звездами неведомой, прекрасной вселенной, а бездна всматривалась в него.

И он отшатнулся. Отступил назад.

Испугавшись.

Когда-то одна мудрая женщина сказала: «Любовь требует мужества». Только сейчас Барташов понял, что она имела в виду.

И не нашел в себе этого мужества.

Через неделю после проведенного совместного дня с сыном и отцом Барташовыми и побега последнего, в следующую субботу, после утренней записи на студии, дневного спектакля и двух важных встреч, умотанная до предела Мира возвращалась домой, чувствуя свинцовую тяжесть.