— Обри, я всегда представляю тебя писателем; люди, которые постоянно все записывают в дневник, как ты, и есть самые настоящие писатели.

От нее не укрылась его привычка почти каждый вечер на ночь глядя записывать в школьную тетрадку свои мысли и наблюдения. Такая уж у него была слабость, ею грешат многие жертвы одиночества. Дневник был его отдушиной еще со школьных лет. Благодаря этим тонким тетрадкам на свет появился Сатклифф. Дело в том, что однажды одноклассник стащил у него дневник и насмешливым ехидным тоном стал зачитывать куски горстке гогочущих учеников. Это было мерзко и унизительно, чтобы эта пытка больше не повторилась, Блэнфорд, в качестве ширмы, изобрел персонаж, которого назвал С. Затем вывел на обложке: «Тетрадь для заметок» и не поленился переписать несколько цитат, ну будто бы он делает выписки из прочитанных книг. И вот, потихоньку-полегоньку, С. начал обретать свои собственные, а не только Блэнфорда, мысли и черты, легкомысленный и чудаковатый тип с расщепленным сознание, то есть приговоренный к писательской карьере со всеми вытекающими из оной огорчениями и радостями. Блэнфорд дал ему фамилию одного из знаменитейших в ту пору игроков в крикет — тоже, чтобы никто не привязался; в конце концов мало ли кого он имеет в виду, в крикете — сплошные Сатклиффы. И все же Сатклифф состоялся — уже спустя долгие годы — лишь благодаря цитатам из монологов одинокого, затравленного интеллектуала, одним словом, изгоя; Блэнфорд прятался в своем герое от внешнего мира, который был таким отвратительно мещанским, равнодушным к духовным проблемам. Позднее, когда Сатклифф, этот великий человек начал свою полную приключений, грешную жизнь в его рукописях, Блэнфорду пришлось придумать ему нечто вроде гимна, первая строчка которого звучала так: «Гнева отцовского бойся». Но это было гораздо позже. А пока он просто заглянул в глаза Ливии и твердо проговорил:

— Едва ли мне хватит воображения, слишком уж я занудлив.

Но права оказалась она.

Не сводя глаз с ее улыбающихся губ, он почему-то подумал, как замечательно не быть слепым! Ливия спросила:

— Кто этот С, на которого ты все время ссылаешься?

Итак, она тайком читала записи! Не моргнув глазом он ответил:

— Сократ.

Перед его глазами вдруг возник огромный упитанный детина с розовыми, тесно сжатыми коленками, с пенисом en trompe-l'oeil,[109]как он выразился бы, обожающий играть гантелями перед открытым окошком. Да, это был он, Сатклифф, вечно сомневающийся и с вечным хаосом в чувствах — один из тех писателей, которые теряют форму из-за постоянного вынашивания очередного литературного ребенка. Может быть, он поэт? Ну да, стихи он писал. Некоторые даже удалось напечатать в «Изиде». Надо будет послать какие-нибудь Ливии, чтобы поддержать ее веру в его необыкновенный творческий потенциал. Она научила его нескольким асанам йоги, и теперь каждое утро Блэнфорд послушно принимал разные позы, представляя, как она сидит среди олив в позе лотоса, не требовавшей от нее ни малейших усилий, и распевно произносит «оммм»; или лежит в позе «мертвеца», отрешившись от своего тела, от земных желаний, и медитирует, «постигая небо». Он побаивался, что все эти асаны — просто баловство, причуда, хотя не мог не признать, что после подобных упражнений чувствует себя лучше.

Благодаря этим неизведанным закоулкам и забытым тропинкам он, спустя много лет, сумел отыскать тучного пьяницу, подлую обезьяну Сатклиффа, чей длинный подрагивающий нос сразу краснел при появлении виски, а волосатое тело было счастливо снова ощутить бодрящее тепло алкоголя каждым нервом. Как и почему появился этот невероятный alter ego? Теперь уже не узнать.

Ливия с любопытством смотрела на него — змея, выстреливающая раздвоенный язык…

Тут на плохоньком велосипеде появился Феликс Чатто — привез приглашение от лорда Галена; тот давал прощальный обед перед своим отъездом в Берлин. О Господи… какая же мука натягивать носки на опухшие ноги, а потом — втискиваться в туфли, выуживать из шкафов рубашки и галстуки… Однако отказать старику никак нельзя. В конце концов это будет неплохой тренировкой перед возвращением к цивилизованной жизни — после упоительных провансальских каникул…

— В детстве, — произнес лорд Гален как бы вскользь, но весьма значительно, — я прочел книгу «Сага о паровом котле» и до сих пор ее помню. Она была в красном с золотом переплете с изображением парового котла, а начиналась так: «Паровой двигатель — великий творец Добра».

Никто не понял, шутит он или говорит всерьез. А лорд впал в задумчивость и оттопырил верхнюю губу. Шофер Макс, теперь ставший то ли мажордомом, то ли итальянским адмиралом, судя по форме, придуманной специально для него, старательно разрезал жареных цыплят на подогретых блюдах, прежде чем подать их на стол. На его черных парадных брюках был широкий золотой кант, а на отворотах фрака — знаки sommelier[110]— хозяина Погребов. Это он приехал на «Гиспано» за пятью обитателями Ту-Герц, и они прониклись к нему благодарностью, потому что дорога от одного шато до другого была длинной и пыльной.

Гален редко и исключительно под настроение наезжал сюда, в свой «замок», не менее колоритный, чем его владелец. Дом этот построил ему один греческий воротила, занимающийся поставками оружия, у них с Галеном были какие-то общие проекты. От старого шато оставили всего одну башню. Все остальное снесли, чтобы соорудить современную виллу — угнетающе игривого вида, но с прекрасным тенистым садом. «Вся эта ваша старина мне ни к чему, — твердо заявил им старик, норовисто вскидывая голову. — Я никогда не пил жизнь через соломинку, смею вас уверить». И упрямо вскинул подбородок.

Вначале дом назывался «Акрополем», но лорд Гален, верный типичной еврейской «скромности», переименовал его в «Балморал»;[111]большая, вся разукрашенная вывеска с новым названием неизменно вызывала у Феликса Чатто ужас — ему привили весьма утонченный вкус. От внутреннего убранства дома, от кичливой роскоши его тоже коробило; такой дом могла бы заказать удачливая, но невежественная актриса, где-нибудь в Каире. Инкрустированное дерево, кожа, кретон; гостиную на втором этаже снизу подпирали спиралевидные колонны, до того ярко разрисованные, что напоминали старинные шесты парикмахеров.[112]В общем, все очень современно, и всюду витал душок распутства. В тот вечер они обнаружили в доме еще одного гостя, который великолепно вписывался в интерьер дома, в его присутствии золотые узоры, блестящий атлас и обивка из алой кожи уже не казались нелепыми. Раньше никому из них не приходилось встречаться с принцем, они о нем даже не слышали. Вскоре выяснилось, что хотя в жилах этого египтянина действительно течет королевская кровь, он бывалый бизнесмен и давний партнер старика Галена. Да, его присутствие придавало столь недостававшую восточному убранству законченность, ибо одет он был в переливчато-серый, как голубиные перья, костюм; модные лондонские гетры, лишь слегка прикрывавшие крошечные, до зеркального блеска начищенные ботинки, были того же цвета. На сером жилете поблескивали перламутровые пуговицы, широкий галстук необыкновенно удачно оттенял худое лицо, которое тоже было сероватого цвета; было в этом лице что-то орлиное. На лацкане поблескивала золотая белка, а на пальце сверкал перстень со скарабеем.