Я снова представил, как мой Атласов идёт во главе отряда, и открывается перед ним неизвестная земля, достойная удивления и восхищения…

С тех пор, как мельгытанги ушли в сторону, откуда дует тёплый ветер, князец Иктеня забыл, что такое покой и довольство жизнью.

Богат Иктеня, силён Иктеня. Нет в тундре равного ему. Он всем соседним родам глава. Слово его – закон. Береговые коряки ползают перед ним на коленях. Только так ли уж могуч князец? Он стал замечать: пастухи оставляют стада оленей без присмотра и уходят в тундру промышлять лисиц для огненных людей. Те взамен мехов обещали давать железные ножи, котлы для варки пищи, диковинную тонкую материю на наряды их мамушкам.

– Не вернутся они! – вещал Иктеня. – Медвежьим сном спят у верхних людей: их убили юкагиры, точно знаю!

Но пришла в стойбище весть: живы и невредимы мельгытанги. Выходит, они большие шаманы, великие волшебники, если им удалось устоять против Омы и его хитроумных воинов.

Мучится в тягостных раздумьях Иктеня. Ох, как не хочется ему быть побеждённым! Знает князец, что сам могучий Канмамутей снял осаду зимовья огненных людей на реке Анадырь – запросил мира у русских. Просыпается ночью Иктеня от скрежета зубовного, а поделать ничего не может: слаб он против волшебных огненных палок! И даже рождённые весной rf.. – оленята его не радуют.

Несколько раз шаман устраивал камлания, и они были благоприятны. Только не верит в эти предсказания Иктеня. Хитрый ананылг’ын – великий шаман кладёт под кухлянку нерпичий пузырь, наполненный кровью хора, и во время пляски протыкает его ножом: брызгает кровь! Шаман кричит:

– Видишь, Иктеня, духи берут не мою жизнь! Они возьмут к себе вместо меня мельгытангов!

– Ик! Ик! – бойко поддакивают многомудрые старики.

Только и по их смущёным лицам Иктеня понимает: они знают правду о проделках хитпроумного шамана. Сами не верят в его предсказания, но очень хотят, чтобы бвло так, как возвещает ананылг’ын.

Невидящими глазами смотрит Иктеня перед собой. Силён он ещё, но власть его пошатнулась. Что делать, ох, что делать? Свобода превыше всего. Вслед за мельгытангами придут другие бородатые люди, поселятся в тундре – убегай-не убегай, всё равно слугой им станешь, будешь не хозяином, а рабом. Это он-то, старый, гордый Иктеня, превратится в холопа великого мельгытанина – царя, ва-а! Надо послать к камчадальскому князю Шандалу людей – пусть готовится к войне с пришельцами, а коряки ему помогут. Хорошо бы и другого могущественного камчадальского князя Купеню заручить на свою сторону, но не он, наверно, не согласится: лютой ненавистью ненавидит Шандала, воюет с ним беспрестанно. А не выйдет союза с Шандалом, что останется Иктене? А ведь и правда не получится, скорее всего, союза и дружбы – слишком оба горды и заносчивы, и не держали прежде знакомства, и воевали друг с другом, и род шёл на род…

Ну что ж, сердцу милее свобода – Иктеня пойдёт к верхним людям, сам на дорогу умерших встанет: приставит копьё к груди и упадёт на него…

Лесиста река Калгауч. Окружена сопками, в которых прячутся белка и соболь. Юкагиры стреляют маленьких рыжих летяг из лука, Вынимают из них желудочки, наполненные полупереваренными орешками, и едят их как высшее лакомство – причмокивают, нахваливают. Казаков с души воротит от этого пиршества, а воины Омы знай себе уплетают орешки.

На Калгауче растолстел-раздобрел Ома, зарумянился его близкий друг Почина. Только русские по-прежнему довольствовались зайчатиной да рыбой, которой, слава Богу, здесь водилось в изобилии.

Казак Голыгин стал молчалив и скрытен. Атласов подумал, что и его тоже соблазняет белая шаманка. Но что-то не похоже поведение парня на бесовскую влюблённость. Уж, скорее, напоминает приворот или сглаз: Голыгин подолгу сидел в стороне от общего костра, иногда быстро, озираясь, подносил руку к груди и что-то ощупывал через одежду. Немая, блаженная улыбка не сходила с его губ.

И Атласов, в конце концов, догадался, что именно происходит с казаком. Отозвал его как-то в сторону и прямо спросил:

– Не одолень-траву держишь на груди?

Казак вскинул голову, спровадил чудную улыбку с уст.

– Да на что мне одолень-трава? – быстро, с испугом сказал. – Бабка говаривала, если кто любить не станет, если кого захочешь присушить, тогда надо ту траву пить. Да нет такой бабы, которую я бы желал одурманить, ей-Богу, – он перекрестился для пущей убедительности. – Нет у меня ни кола, ни двора. Куда ж молодую приведу?

– А я-то решил, что сердце у тебя любовью изболелось…

Голыгин опустил глаза и упрямо повторил:

– Некуда мне молодую привести…

Атласов слабо усмехнулся. Сам он, когда женился, тоже не имел ни кола, ни двора. Ничего не было. Только радостные глаза Степаниды, только желание всегда быть рука об руку – рядом.

Владимир уважал сильные чувства и с подозрением относился к нерешительным людям. Ему расхотелось говорить с Голыгиным: разве такой может полюбить шаманку, разве шаманка позарится на такого? Но казак остановил его:

– Слышь, ручьи-то землю будят. Мокрая земля – хорошая пашня, – он тоскливо вздохнул.

– Коряки говорят, что в этих местах трава скоро в буйный рост пойд1т: не по дням – по часам расти станет, – ответил Атласов. – Хоть тут весна и поздно наступает, но землица, ты прав, добрая.

– Ты мне скажи, начальный человек, не выделит ли нам царь-батюшка тутошней землицы? Не уважит ли казачин своих? Знамо ли, стоко мучаемся. За службу благодарность положена…

Атласов частенько слышал подобные слова от других казаков. Некоторые из них ни о какой оседлости даже и не помышляли: их влекли опасности, приключения, и если долго засиживались на одном месте, то делались сами не свои – тосковали, бузили, уходили в запой. Их скуку могли развеять лишь дороги, уходящие за окоём. Других тоже не пугал край света, но в отличие от первых они готовы были на любые испытания, лишь бы срубить собственный дом, зажить, наконец, добрым хозяином и ни от кого не зависеть.

– Не знаю, как думает батюшка-царь, – раздумчиво сказал Атласов, – только здесь жить можно. Хорошо тут!

Голыгин торопливо расстегнул кафтан, снял с груди полотняный мешочек. Атласов удивился горстке зерна, которую казак высыпал на ладонь.

– Вот, смотри: пшеница! – смущаясь, тихо вымолвил Голыгин. – От самого от Якутска у сердца грею. Для пробы хочу на Камчатке-реке горстку зерна посеять – взойдёт ли тут пшеничка, выспеет ли?

У Атласова сжалось сердце. Он неловко похлопал казака по спине:

– А я-то думал: одолень-трава у тебя, – и, резко повернувшись, пошёл к становищу. Голыгин не видел, как обычно сухие и колючие глаза приказного заблестели – будто дождинка попала…

«Еду я из поля в поле, в зелёные луга, в дальние места, по утренним и вечерним зорям; умываюсь медвяною росою, утираюсь солнышком, оболакиваюсь облаками, опоясываюсь чистыми звёздами, еду я во чистом-чистом поле, а во чистом поле растёт одолень-трава. Одолень-трава! Не я тебя рвал, растил-поливал, не я тебя породил; породила тебя мать сыра-земля, поливали тебя девки простоволосые, бабы-самокрутки. Одолень-трава! Отгони ты чародея-ябедника! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озёра синие, берега крутые, леса тёмные… Спрятал я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца, во всём пути и во всей дороженьке..