– Не знаю я никакого Тимошку!

– Ой ли? – усмехнулся в усы мужик. – Знатный был проходимец. Ох, покуролесил на своем веку…

– Это тот Анкудинов, который себя выдавал за сына царя Василия Шуйского? – вспомнил я кое-что из прочитанного по истории. – Да его же четвертовали, и никаких наследников не осталось…

– Что с вас, нынешних, взять? – покачал головой мужик. – Не помните вы ни истории, ни своих пращуров. Остался у Тимошки-то сын. Но не о нём речь… Вот, может, ты от меня пошёл. Обличьем схож, а силой, видать, Бог малость обидел…

Кольнуло сердце: не с тем ли самым Анкудиновым разговариваю, следы которого затерялись в столетиях? Фантастика и блажь!

– Ты вот что, – сказал мужик. – Давай-ка нарви веток стланика да пропарься ими – первейшее средство! Тундра смекалистому человеку – и лекарь, и аптекарь…

И, не оглядываясь, он решительно пошёл прочь.

Про ветки стланика я, конечно, Лёше сказал. Только о сне промолчал: глупо придавать снам большое значение.

Лёша принёс охапку смолистых веток, доверху набил ими единственную нашу посудину – котелок – и прогрел его на костре. Потом он загнал меня в спальный мешок и обложил со всех сторон горячей дурманящей хвоей. И только я смежил веки, как провалился в кромешную тьму: ни зги не видно, абсолютная, аспидная чернота, но вдруг где-то внутри неё сверкнула одна искорка, другая – и внезапно открылось круглое светящееся отверстие. Из этого тоннеля вышел чернявый стройный мужчина, лет тридцати пяти – сорока, в немыслимо ярком кафтане, блистающем золотым и серебряным шитьем, в красных яловых сапожках и круглой собольей шапке. В его острых, смышленых глазах плескался азарт.

– Поздорову ли? – блистая белозубой улыбкой, спросил он.

– Здрасьте, – растерянно ответил я. – Что-то меня сегодня донимают видения…

– Я не видение, я – Тимофей Дементьевич Анкудинов, – гордо подбоченился пришелец. – Аль не узнал?

– Долго жить будете, Тимофей Дементьевич. Только что вспоминали мы вас…

– А! Этот казачишко, поди, тряс моё имя? – пренебрежительно скривился красавчик. – Да завидует он мне! Он по Сибири скитался, а я – по лучшим европейским городам, и королевы мне улыбались, – он усмехнулся. – И не только улыбались!

Тимофей Анкудинов, красуясь, прошелся передо мной, поддел носком сапога какую-то веточку и отбросил её в сторону.

– Передо мной открывались даже двери гаремов, – самодовольно улыбнулся он. – Король Владислав назначил мне от себя дом в Варшаве, четыре пары коней, два крытых возка, десять жолнеров для стражи, шесть пахолков для услуг и три тысячи злотых в месяц на содержание…

– Ну, не за красивые ведь глаза!

– Вестимо, не за них, – кивнул Анкудинов. – Для Владислава я был Иоанном Шуйским…

Точно! Это тот самый Тимошка Анкудинов, который выдавал себя за Ивана Васильевича, сына царя Василия Шуйского. А кем он был на самом-то деле? Да никем! Родился в Вологде в 1617 году. Его отец Дементий Анкудинов промышлял тем, что скупал по деревням полотняные холсты и перепродавал их московским купцам. Тимошка с измальства отличался умом и крепкой памятью. Отец определил его на учёбу в Пафнутьевский монастырь, откуда юный вундеркинд попал в келейники к самому отцу Нектарию – вологодскому архиерею. Неизвестно, что именно сблизило церковного иерарха и сына мелкого торговца, но владыка души в нём не чаял, и чтобы ещё крепче привязать парня к себе, он женил его на своей внучке Авдотье, дав за ней приданое – три деревни с большим рыбным озером.

Тимошка вошёл в большую силу: отец Нектарий во всём ему потакал, закрывал глаза на его мздоимство, и лишь слегка попенял, когда тот во время его болезни ставил на важных бумагах такую подпись: «Тимофей Анкудинов, наместник архиерея Вологодского и Великопермского».

Но когда Нектарий скончался, красавчик Анкудинов попал в опалу к новому архиерею. Тимошка затосковал, запил и пустился во все тяжкие со скоморохами, голью кабацкой, продажными женщинами – на них он довольно быстро растратил приданое Авдотьи.

– Эва, что вспомнил! – Анкудинов хлопнул себя по боку. – Я пытался образумиться. В Москве у меня был закадычный друг – дьякон Патрикеев, мы с ним еще в Вологде познакомились. Он служил при воеводе князе Черкассом в приказе Новой Чети. Уехал я в столицу, устроился писцом приказа, да вскоре в гору пошёл: поручили мне собирать деньги со всех царских кабаков да кружальных дворов.

– Лучше бы вам подальше от них держаться…

– Благоразумный ты какой! – засмеялся Анкудинов. – Жизнь скучна без авантажа и куражу! Что поделаешь, пришлось запустить руку в казну. А кто ж этого на Руси не делал? Воровали, воруют и воровать будут! Если бы боярин Морозов не стал производить ревизию, жил бы я припеваючи…

– И вас не страшило даже то, что казнокрадам тогда отрубали руку?

– Ну, не голову же! – коротко хохотнул Анкудинов. – Хочешь жить – умей вертеться…

– Но зачем же вы так жестоко и бессердечно заметали следы своих махинаций?

– О, говоришь как дьяк разбойного приказа! – нахмурился Анкудинов. – А в Писании, между прочим, сказано: «Не судите, да не судимы будете…» Ну, что мне оставалось делать, когда дочиста проигрался в зернь? И денег на гулящих жёнок не хватало. Авдотка-то приелась, как приедается даже самая вкусная еда, коли её каждый день потреблять. Винюсь: обманул я своего кума Василия Шпилькина. Выпросил у него дорогие уборы и украшения для Авдотки, и предлог нашёл: приезжают-де купцы из Вологды, хочу жёнушку в богатстве им показать. Но данные Шпилькиным серьги, запястья, ожерелья и прочее ушли на оплату долгов.

– А я читал, что – на разгул…

Куролесил, конечно, не без того, – Анкудинов пристально глянул мне прямо в глаза. – Молодой я был, горячий! А разве ты не без греха? Честен, чист и порядочен? А спать с чужой женой – нынче грехом не считают?

– Не ваше дело!

– И не твоё дело меня cудить, – нахмурился Анкудинов. – Да, я смог прямо посмотреть в глаза Шпилькину и молвить: «Какие украшения? О чём ты, кум, говоришь? Не брал я у тебя ничего. Не возводи напраслину!» Наглость ли это? Не знаю. Может, это игра такая была? Даже князь Черкасский, когда кум принялся меня поносить, махнул рукой: «Делайтесь промеж себя сами!» Поверил, видать, мне. Но Морозов-то мог и не поверить, он уже начал ревизию в приказе. И тогда новый мой дружок, польский шляхтич Константин Конюховский надоумил: скажи, мол, знакомым, что идешь с женой на богомолье, а сам сожги дом вместе с Авдохой – и в бега…

Меня покоробила та простота, с которой Анкудинов рассказывал о задуманном злодействе.

Своего малолетнего сына Сергея он привёл к куму Пескову и оставил ему мальчишку со словами: «Отправляюсь с Авдотьей на богомолье, присмотри за мальцом. Вернёмся – отблагодарим!»

В ту же ночь Анкудинов поступил так, как замыслил: когда жена уснула, он взял всё, что было в доме ценного, и поджёг избу. От того пожара выгорела почти вся улица. Соседи решили, что Тимошка и Авдоха сгорели.