Гитлер стоял в своей комнате, пошатываясь и оглядываясь с испуганным видом.

— Это он! Это он! Он явился сюда! — стонал фюрер. Его губы были мертвенно-бледными. Обильно выступил пот. Вдруг он произнес цифры, не имеющие никакого смысла, затем слова, обрывки фраз. Это было ужасно.

Гитлер употреблял странно подобранные термины, совершенно удивительные. Затем он снова замолчал, но губы его двигались. Гитлера растерли, дали ему напиться. Затем он внезапно встрепенулся:

— Там! Там! В углу… Он здесь!

Фюрер бился и рычал. Его принялись успокаивать, говоря, что ничего страшного не происходит, и он понемногу успокоился».

Штрассер отмечал, что «тот, кто слушает Гитлера, вдруг видит появление вождя человеческой славы… Словно свет появляется в темном окне. Господин с комичной кисточкой усов превращается в архангела… Потом архангел улетает, и остается только Гитлер, который садится, обливаясь потом, со стеклянными глазами».

Буше, в свою очередь, сделал следующее наблюдение: «Я заглянул в его глаза, глаза стали медиумическими. Порой он выглядел так, будто что-то вселялось в оратора извне. Он излучал флюид… Потом он вновь становился маленьким, посредственным, даже вульгарным. Он казался усталым, как бы с исчерпанными до конца аккумуляторами».

Если присмотреться к акварелям художника Гитлера, то в глаза сразу бросается их романтическая тематика. Будущий фюрер любил изображать обветшавшие храмы, руины могучих архитектурных сооружений. Когда Гитлер родился, Ницше, великий философ-романтик, которого, по меткому выражению Гёте, демоны явно избрали для того, чтобы подурачить человечество, был еще жив. Правда, он коротал свои дни в психиатрической лечебнице. Акварели Гитлера могли бы иллюстрировать «Роберта Гискара», таинственную так и не написанную трагедию (автор, несмотря на восторженные отклики друзей, сжег ее, демон разрушения, судя по всему, взял верх) немецкого романтика Генриха фон Клейста. Эта историческая драма была посвящена осаде норманнами Константинополя. В ней Клейст поднимал любимую всеми романтиками тему рока. «Гискар» — это трагедия норманнского герцога, стремящегося наперекор пожирающей его войско и не щадящей его самого чуме завоевать Константинополь. Тяжелое душевное заболевание, которым страдал Клейст, бросало его из стороны в сторону, из страны в страну. Оно привело к тому, что Клейст сжег рукопись одной из своих грандиозных драм, о монументальности которой мы можем судить лишь по ее первому акту: автор восстановил его, хотел восстановить всю драму, но потом бросил эту работу. Гений разрушения именно в Генрихе фон Клейсте, как ни в каком другом романтике, найдет свое самое яркое воплощение. Клейст был писателем, которым Томас Манн восхищался всю жизнь. Но именно Томас Манн скажет о национал-социализме в Германии и его глубинной связи с романтиками следующее. По его мнению, немцы всегда превозносили жизненную силу в противовес чистой морали. В своей гордыне они отреклись от европейского гуманизма и демократии. В начале XIX века, когда немецкие поэты, философы и историки восстали против интеллектуализма XVIII столетия, их идеи казались новыми, революционными и величественными. Но в течение ста лет они деградировали вплоть до появления Гитлера, под властью которого, считает Томас Манн, «немецкий романтизм выродился в истерическое варварство, в одурманивающее опьянение, в пароксизм высокомерия и преступления, приведшего к катастрофе, к невиданному доселе физическому и психологическому распаду. Национал-социализм имеет глубокие корни в интеллектуальной и политической жизни Германии. Он есть результат того, что на протяжении ста лет гордо именовали романтизмом». Профессор Вильгельм Рёпке говорит, что в глубинах немецкого романтизма пряталась «неумеренная экстравагантность, необузданное беззаконие и дикость, которые вырывались на поверхность четыре раза на протяжении двух столетий: в „Буре и натиске“ XVIII века, в романтизме начала XIX века, в младогерманском движении и в наивысшем своем проявлении, в национал-социализме, каковой является не только проявлением пруссачества, но и вырождением врожденного романтизма и мистицизма немцев». Профессор Вернер Кольшмидт подтверждает, что Томас Манн более отчетливо, чем кто-либо другой, увидел, что движение немецкого романтизма было «в большой степени ответственно за катастрофу Германии, ставшую и европейской катастрофой».

Поэтому нет ничего удивительного в том, что Адольф Гитлер 30 апреля 1945 года странным образом повторил двойное самоубийство фон Клейста (напомним, что в ноябре 1811 года Клейст близ Потсдама застрелил Маргариту Фогель и застрелился сам). Клейст был одним из самых ярких представителей немецкого романтизма и певцом прусского милитаризма, «патриотом», что их в какой-то степени объединяло с Гитлером. Это совпадение с самоубийством Гитлера и Клейста говорит о самоубийственной эстетике всего немецкого романтизма в целом. Немцы — «народ романтической контрреволюции против философского интеллектуализма и рационализма Просвещения», по мнению Томаса Манна. Гёте когда-то сказал: «Классика — это здоровье, романтизм — это болезнь». Немецкие романтики стремились к бесконечному, к ночи и смерти. Поэт-романтик Август Платен начинает одно из своих самых знаменитых стихотворений такими словами:

По мнению Томаса Манна, немецкий романтизм был всегда преисполнен «какой-то темной яркостью и набожностью, душевной антикварностью, близкой к хтоническим, иррациональным и демоническим силам», способным лишь разрушить окружающий мир.

«Нет сомнений в том, — пишет Г. Крейг, — что он (Гитлер — Е. Ж.) стремился к окончательной гибели. Разве не избрал он тропу войны, отнесясь с высокомерным безразличием к ограниченным ресурсам Германии и к превосходящему потенциалу ее врагов? Разве не закрыл он глаза на возможности мирного удовлетворения своих претензий к Польше в 1939 году, хвастливо заявляя: „В конце концов, я собрал армию для того, чтобы пустить ее в дело“? Разве он не ринулся в схватку с Советским Союзом, раздраженный патовой ситуацией, в которую зашла борьба с Великобританией, а после первых неудач на Восточном фронте разве не расширил он круг своих врагов, целенаправленно и будто стремясь к самоубийству, объявив войну Соединенным Штатам?»

«Если война проиграна, — заявил как-то Гитлер совсем в вагнеровском духе, — погибнет и немецкий народ. Нет необходимости волноваться о том, что потребуется немецкому народу для выживания. С другой стороны, для нас лучше всего уничтожить даже самые элементарные вещи. Ибо наш народ оказался слабее, и будущее принадлежит исключительно более сильному народу». Это добровольное стремление к смерти, нашедшее свое наиболее яркое воплощение в древнегерманском эпосе «Песнь о Нибелунгах», станет ведущей темой всего германского романтизма.

И дело здесь не только в простом совпадении некоторых обстоятельств жизни (ритуальное самоубийство и убийство Клейста и Гитлера). Вопрос стоит в глубоком проникновении романтической идеологии и психологии в саму суть «немецкой души». Как сказала в свое время Жермена де Сталь: «Романтизм — это немецкое недомогание».