Не удастся согреться. Пора. Дойти до середины моста, поторопиться, пока совсем не стемнело. Да, да, мне надо торопиться, пока не стемнело.

Заледенелые ноги идут неуклюже, ступаю по мосту на косолапых своих ногах. Медленно, очень медленно продвигаюсь вперед — темнота наползает, тоже медленно и неуверенно, мы движемся с ней наперегонки — этакие соревнования инвалидов.

Я дохожу первой. Вода внизу совсем почернела, но все же видна отчетливо. Осталось сделать последний рывок. Нельзя жить, зная, что ты убийца ребенка, так жить нельзя. Перегнуться через перила… Да, осталось только перегнуться через перила, нельзя жить, зная… Мне нужно попрощаться… Не с кем прощаться — пора.

Пора!

— Остановитесь! Остановитесь! Это не то и не так! Прекратите немедленно!

Мост закачался от этих неистовых, от этих громовых… Раскаты голоса заглушили бурный грохот течения… Река подернулась трещинами, река развалилась.

— Боюсь, что поздно.

Несмелый, робкий пытался восстановить равновесие, но громовой победил: темнота затянула развалины в воронку несуществующего, небытийного…

* * *

Я не хотела ему подчиняться. Я сопротивлялась изо всех сил. Но он так настаивал…

— Откройте глаза! Немедленно откройте глаза!

Я сопротивлялась, а он настаивал. Я не хотела наружу из своего несуществования, но победил опять он.

— Откройте глаза!

Я подчинилась, открыла. Седая голова не соответствует еще не старому лицу. Взгляд пронизывает, как ветер на мосту. Мне снова стало холодно под этим сбивающим с ног взглядом.

— Прекрасно! Теперь посмотрите на меня.

Я и так смотрю на него, не могу отвести взгляда — закоченела совсем, а отвести не могу.

— Как вас зовут?

— Людмила, — быстро, не успев подумать, ответила я и, испугавшись, поспешила исправиться: — Нет, Елена Кирюшина.

— Людмила, значит. Что вы еще помните?

— Нет, Елена Кирюшина, Елена Владимировна, — попыталась я настоять на своем.

— К этому мы вернемся, — холодно произнес он. — Что вы помните о себе?

Я задумалась, взгляд его ужасно мешал, закрыла глаза. Я помню, мне был дан срок две недели… Я помню яркий, слепящий глаза прямоугольник на остановке… Я помню, на мосту был пронзительный ветер…

— Я убила ребенка!

— Ребенка? Откройте глаза! Немедленно откройте глаза! И смотрите на меня, только на меня!

Веки разжались, я ничего не могла с этим поделать, мой взгляд уперся в его взгляд.

— Я убила ребенка. Я снова убила ребенка. Сбила машиной. И пыталась… Да нет, я бросилась с моста. Да, кажется, я успела.

— Нет, не успели. К счастью, не успели. Вы ведь помните свое имя.

— Все равно. Я убила…

— К этому мы вернемся. Сейчас это не важно.

— Не важно? Это-то самое важное.

— Хорошо. Оставим! Что вы помните до того, как убили?

Я опять задумалась, но глаза он мне закрыть не дал. Что я помню? Все помню. Мне был дан срок в две недели, я пыталась спастись. Стоит ли ему об этом говорить? Неизвестно, кто он такой. Неизвестно, где я нахожусь. Полная неизвестность… но не подчиниться его взгляду, его голосу невозможно, он хочет знать — я не смогу не рассказать.

— Меня хотят убить. Вернее, я должна была сама себя убить, но так, чтобы все думали, что я просто уехала в другой город.

— Вас хотят убить? Вас? — Он так удивился, что даже на секунду отвел свой невыносимый взгляд. Но тут же вернулся.

— Так уже было однажды, — безвольная перед ним, проговорила я. — Пять лет назад. — Только тогда, наоборот, все думали, что я кончила жизнь самоубийством, а я переехала в другой город, стала другим человеком.

— Еленой Кирюшиной, — закончил он, но таким голосом, словно ему больно.

— Да. Меня спасли. Я тогда действительно пыталась себя убить, после того как убила ребенка.

— Расскажите мне все, — совсем уж каким-то потрясенно больным голосом не приказал, а попросил он. — Только… Подождите минутку. Это так… Я не думал… Сядьте, вы можете теперь сесть. — Кровать подо мной пришла в движение и превратилась в кресло. — Устраивайтесь удобней.

Он разрешил мне оторваться от его взгляда — теперь я смогла осмотреться. Я ожидала увидеть нечто похожее на ту комнату в бревенчатом дачном домике моего первого спасителя, но все оказалось не так. Эта комната, скорее, походила на палату в дорогой клинике: белые с легкой позолотой обои, прекрасная, но какая-то медицинская мебель: кровать-трансформер, металлический стол, два стула с обивкой под стиль и цвет обоев, но тоже с блестящими металлическими ножками, шкаф-купе.

— Меня зовут Владимир Анатольевич, — представился он. — Расскажите мне все, что с вами произошло. Это очень важно. И для меня, и для вас, и… для других людей.

Я рассказала, все рассказала. Почти всю свою жизнь. Как мама вышла замуж и уехала в Болгарию, как я осталась одна, как жила, не особенно счастливо, но, в общем, нормально: работала в частной клинике, не повстречала свою любовь, не родила ребенка. Жила, пока однажды не сбила на дороге мальчика. Пока не поняла, что жить с этим не смогу… О маме, о Болгарии, о несчастливой женской моей судьбе он слушал спокойно, доброжелательно улыбался, подбадривал, просил не смущаться, но когда речь зашла о катастрофе, превратился в самого настоящего палача. Мне так трудно было об этом рассказывать. Мне и так было трудно! А он… Он требовал подробностей, невозможных подробностей: в чем я была одета в то утро, что ела на завтрак, в котором часу это произошло, как выглядела улица, не показалось ли мне странным, что дорога в такое пиковое время была пуста? Он мучил меня, он довел меня до исступления. Он заставил меня погрузиться в эти страшные — самые страшные в моей жизни воспоминания. Он заставил меня все заново пережить. А потом с инквизиторской холодной жестокостью перешел на второе убийство. И опять стал терзать подробностями. Требовал сравнить оба убийства, обоих детей…

— Перестаньте! — закричала я, не вынеся пытки. — Перестаньте! Я больше не могу, не могу!

— А больше и не надо, — спокойно сказал он. — Все, все, успокойтесь. Я знаю, какую вам боль причинил. Так было надо. Простите. Я должен был понять. Я понял. Все хорошо, все просто прекрасно. — Он обнял меня за плечи, притянул к себе, успокаивая. — Все хорошо, все хорошо, больше не будет больно. Никогда в жизни. Послушайте меня. Внимательно слушайте, что я вам сейчас скажу: вы не убивали ребенка. Никогда: ни тогда, пять лет назад, ни сейчас. Не было никакого ребенка.

* * *

Я не поверила. Как я могла поверить? Ведь это было, я отлично помню. Все помню, до мельчайших деталей. И если в моих воспоминаниях имеются небольшие несоответствия, то это не оттого, что воспоминания лгут, а оттого, что я была тогда не в себе и не все хорошо запомнила. Я не поверила, хоть и очень хотела поверить.