– Разве ты всегда не чувствовала себя отщепенцем, белой вороной? – спрашивал он. – Готов поспорить, что тебя всю жизнь называли слишком зрелой для своего возраста. Разве не так?

Я вспомнила, что чувствовала в третьем классе, когда принесла домой дневник с отзывом учителя: «Ванесса очень развитая девочка. В свои восемь лет она ведет себя, как тридцатилетняя». Я сомневалась, что когда-либо по-настоящему была ребенком.

За двадцать минут до отбоя я зашла в общую ванную со своими душевыми принадлежностями и полотенцем и обнаружила, что там стоит Дженни с намыленным лицом. Живя в одном общежитии, мы неизбежно сталкивались, но я старалась, чтобы это случалось как можно реже: пользовалась черной лестницей, чтобы не проходить мимо ее комнаты, и принимала душ поздно вечером. Нам с Дженни приходилось встречаться на американской литературе, но там мое внимание было приковано к Стрейну и мне легко было ее игнорировать. Других одноклассников я теперь едва замечала.

Поэтому, увидев ее в ванной в тапках и том же засаленном халате, который она носила в прошлом году, я, пораженная, инстинктивно попятилась в коридор. Она меня остановила.

– Тебе не обязательно сбегать, – безжизненно, словно со скукой, произнесла она. – Или ты настолько меня ненавидишь?

Втирая гель для умывания, она массировала пальцами щеки. С начала года ее волосы отросли, и теперь были собраны в небрежный пучок на затылке, обнажая стройную шею. Раньше Дженни делала вид, что стесняется своей шеи, жаловалась, что ее голова напоминает балансирующий на соломинке шар, цветок на стебельке. Также она якобы стыдилась своих тонких пальцев и ступней шестого размера, постоянно привлекая внимание к особенностям, которым я завидовала больше всего. Завидовала ли я ей сейчас? Иногда на уроках я замечала, как Стрейн изучает ее, следуя взглядом по линии позвоночника до ярко-каштановых волос. Маленькая Клеопатра. «Дженни, твоя шея идеальна, – говорила я. – Ты прекрасно это знаешь». И она и правда знала, не могла не знать. Просто хотела услышать это от меня.

– Я тебя не ненавижу, – ответила я.

Дженни с сомнением посмотрела на меня в зеркало.

– Ну конечно.

Интересно, стало бы ей больно, скажи я, что на самом деле больше ничего к ней не чувствую? Что я не помню, почему потеря ее дружбы казалась потерей всего мира и почему эта дружба казалась такой значительной и неповторимой. Теперь я вспоминала ее исключительно со стыдом, как бывает с любым пройденным жизненным этапом. Я вспомнила, как убивалась, когда она начала встречаться с Томом и он стал появляться повсюду: сидеть с нами в столовой, дожидаться после каждого нашего урока алгебры, чтобы две минуты идти с ней вместе от одного корпуса к другому. Я отрицала, что ревную, но, конечно, ревновала обоих. Я хотела иметь все это – парня и лучшую подругу, иметь человека, который любил бы меня так сильно, что никто не мог бы между нами втереться. Это была пульсирующая, чудовищная, непреодолимая нужда. Я знала, что нельзя испытывать, а тем более выдавать такие сильные чувства, но однажды в субботу не выдержала и накричала на Дженни в городской пекарне, рыдая, как младенец. Она обещала, что мы проведем этот день вместе, вдвоем, как бывало до Тома, но спустя час он присоединился к нам, пододвинул стул к нашему столу и уткнулся носом ей в шею. Я больше не могла это терпеть. Я сорвалась.

Это случилось в конце апреля, но злость закипала во мне месяцами. Поэтому Дженни не была потрясена и отреагировала так, словно давно ждала, когда мою плотину прорвет. Как только мы вернулись в нашу комнату, она сказала: «Том считает, что ты слишком ко мне привязана». Когда я спросила, что конкретно значит «слишком привязана», она попыталась спустить все на тормозах: «Ну, просто так он сказал». Мне было плевать, что сказал обо мне Том; он был обыкновенный молчаливый мальчишка, и единственное, что могло в нем заинтересовать, – это футболки с рок-группами. Но меня убивало, что Дженни посчитала нужным это повторить: «слишком привязана». У меня волосы встали дыбом при мысли о том, что подразумевалось под привязанностью одной девочки к другой. Я ответила: «Это неправда», и Дженни посмотрела на меня с таким же сомнением, что и сейчас. Конечно, Ванесса. Как скажешь. В тот раз я не стала продолжать спор, замкнулась, перестала с ней разговаривать, и мы перешли к молчаливому противостоянию, длившемуся до этих самых пор. В глубине души я знала, что она права; я действительно любила ее слишком сильно и не могла представить, что однажды разлюблю. Но вот и года не прошло, а мне уже было все равно.

Она наклонилась над раковиной, смыла пену и, вытирая лицо, сказала:

– Можно задать тебе вопрос? Потому что я кое-что о тебе слышала.

Вырванная из воспоминаний, я моргнула.

– Что ты слышала?

– Не хочется говорить. Это настолько… Я знаю, что это не может быть правдой.

– Просто скажи.

Она сложила губы бантиком, подыскивая слова, затем тихо сказала:

– Говорят, у тебя роман с мистером Стрейном.

Она ждала моего ответа, ждала, что я буду все отрицать, но я находилась слишком далеко, чтобы заговорить. Я смотрела на Дженни через телескоп, направленный не тем концом: по-прежнему прижатое к щеке полотенце, покрасневшая шея. Наконец я сумела выговорить:

– Это неправда.

Дженни кивнула.

– Я так и думала. – Снова отвернувшись к раковине, она повесила полотенце на место, взяла зубную щетку и включила кран. У меня в ушах шум воды превратился в рев океана. Сама ванная словно стала водянистой, кафельные стены пошли волнами.

Дженни сплюнула в раковину, выключила воду, выжидательно посмотрела на меня.

– Так ведь? – спросила она.

Она что, что-то говорила? Одновременно чистя зубы? Я покачала головой; рот у меня приоткрылся. Дженни окинула меня пристальным взглядом; по глазам было видно, что в голове у нее что-то крутится.

– Просто как-то странно, – сказала она, – что ты вечно остаешься в его классе после урока.

Стрейн начал появляться всюду, словно пытался за мной приглядывать. Он приходил в столовую и наблюдал за мной из-за стола преподавателей. В час самостоятельных занятий в библиотеке он перебирал книги на полке прямо передо мной. Когда я сидела на французском, он ходил мимо открытой двери в аудиторию и всякий раз украдкой смотрел на меня. Я знала, что за мной следят, но в то же время чувствовала себя так, будто ко мне проявляют назойливый интерес, – мне было душно и вместе с тем я была польщена.

Как-то субботним вечером я лежала в кровати с влажными после душа волосами и делала уроки. В общежитии было тихо; одновременно проходили соревнование по легкой атлетике, баскетбольный матч на выезде и лыжное соревнование в Шугарлофе. Я задремала, и тут меня рывком поднял с постели какой-то стук. Учебники свалились на пол. Распахнув дверь, я почти ожидала, что увижу на пороге Стрейна, что он схватит меня за руку и отведет в свою машину, в свой дом, в свою кровать. Но передо мной был только пустой освещенный коридор закрытых дверей.