Выдохнув дым, я достаю телефон и захожу на страницу Тейлор, но ничего не вижу. Разум покинул меня, устремился вслед за девушками, желая узнать, что подумал бы о них Стрейн – об их небрежных манерах, о выпрошенных сигаретах. Скорее всего, он посчитал бы их вульгарными, слишком самоуверенными, рискованными. «Ты такая уступчивая», – говорил он, когда я позволяла ему распоряжаться своим телом. Он сделал из этого комплимент, будто моя пассивность – особый, редкий дар.

Как бы поступила она? Этот вопрос больше похож на лабиринт, в котором я могу потеряться при виде любой девочки-подростка. Если бы до нее попытался дотронуться учитель, поступила бы она, как положено, оттолкнув его руку и убежав? Или обмякла бы, дожидаясь, пока он не закончит? Иногда я пытаюсь представить себе, как другая девушка ведет себя так же, как я, – погружается в это удовольствие, жаждет его, выстраивает вокруг него свою жизнь, – но не могу. Мой мозг заходит в тупик, лабиринт погружается в темноту. Немыслимо. Невыразимо.

«Я никогда бы ничего не сделал, если бы ты так сильно этого не хотела», – говорил он. Звучит как самообман. Какая девушка захотела бы того, что он со мной делал? Но это правда, и не важно, верит в это кто-либо или нет. Меня влекло к этому, влекло к нему. Я была девушкой, которой не должно было существовать: той, что стремится в объятия педофила.

Но нет, это слово ему не подходит, никогда не подходило. Это отговорка, такая же ложь, как называть меня всего лишь жертвой. Он никогда не был таким простым. Как и я.

Я решила вернуться в лобби долгим путем: через нижний уровень крытой парковки, через подвал, мимо грохочущих промышленных стиральных машин и сушилок в прачечной. Главная горничная останавливает меня на лестнице, спрашивает, не против ли я занести дополнительные полотенца мистеру Гетцу – понедельничному бизнесмену из номера 342.

– Вы точно не против? – уточняет она, протягивая мне полотенца. – Он иногда пристает к моим девочкам, но вы ему нравитесь.

Постучав в триста сорок второй, я слышу шаги, потом мистер Гетц открывает дверь. Он без рубашки, вокруг талии полотенце, волосы мокрые, на плечах капли воды, грудь покрывают темные волосы, спускаясь до середины живота.

При виде меня лицо его светлеет.

– Ванесса! Я тебя не ждал. – Он открывает дверь пошире, кивком приглашает меня войти. – Можешь положить полотенца на кровать?

Медля на пороге, я оцениваю расстояние между дверью и кроватью и между кроватью и комодом, где стоит мистер Гетц, открывая бумажник свободной рукой, а другой по-прежнему придерживая полотенце. Я не хочу, чтобы дверь закрылась, не хочу оставаться с ним наедине. Пулей подлетев к кровати, я бросаю полотенца. Не успевает дверь закрыться, как я уже снова в коридоре.

– Погоди секундочку. – Мистер Гетц протягивает мне двадцатку.

Я начинаю качать головой – это слишком много для такой мелочи, как чистые полотенца, подозрительно много. Достаточно, чтобы мне захотелось сбежать. Он размахивает передо мной купюрой, как куском мяса перед боязливой дворняжкой. Шагнув в номер, я беру деньги, и он поглаживает мои пальцы, подмигивает.

– Спасибо, солнце, – говорит он.

Вернувшись в свое убежище за стойкой консьержа, я запихиваю двадцатку в сумочку и говорю себе, что потрачу ее на газовый баллончик, на складной нож – на что-то, что смогу носить с собой, даже если никогда и не использую. Чтобы просто знать, что он со мной.

Затем жужжит мой телефон: новый имейл.

В ТОМ ГОДУ ВСЕ УСТАЛИ ОТ ЗИМЫ. Мороз не ослабевал, по ночам холодало до минус тридцати, а когда температура немного поднималась, днями напролет валил снег. После каждой метели сугробы росли, и в итоге кампус превратился в обнесенный стенами лабиринт под бледно-серым небом; одежда, которая была новой еще в Рождество, быстро покрывалась пятнами соли и скатывалась; становилось окончательно ясно, что впереди еще четыре месяца зимы. Учителя стали нетерпеливыми, даже злыми, и давали такие суровые отзывы, что мы уходили со встреч с кураторами в слезах. В день Мартина Лютера Кинга возмущенная уборщица «Гулда» заперла ванную, обнаружив, что волосы в тысячный раз засорили слив, и мисс Томпсон пришлось взломать замок скрепкой. Ученики тоже сходили с ума. Как-то вечером в столовой Дина с Люси устроили скандал из-за потерявшихся туфель, Люси схватила Дину за волосы и отказывалась отпускать.

Дежурные по общежитиям вечно высматривали у нас симптомы депрессии, потому что четыре зимы назад у себя в комнате повесился какой-то десятиклассник. Чтобы помочь нам справиться с хандрой, мисс Томпсон устраивала множество тематических мероприятий: совместные игры и занятия рукоделием, кинопросмотры, вечеринки выпечки. Объявления о них печатались на ярких разноцветных флаерах, которые нам просовывали под дверь. Также мисс Томпсон настоятельно советовала прийти к ней и воспользоваться ее коробкой для светотерапии, если нам «вдруг взгрустнется».

Все это время я витала в облаках. Казалось, мой мозг разделился надвое: одна половина жила настоящим, а другая существовала внутри всего, что со мной произошло. Теперь, когда мы со Стрейном стали заниматься сексом, я больше не вписывалась в прежнюю обстановку. Все, что я сочиняла, казалось пустым; я больше не предлагала мисс Томпсон выгулять ее собаку. В классе я была отрешена, словно наблюдала за уроками издалека. На американской литературе я увидела, как Дженни пересаживается к Ханне Левек, а та глазеет на нее с откровенным обожанием – вероятно, весь прошлый год я провела с таким выражением лица, – и ощутила легкое замешательство, словно смотрела кино с запутанным сюжетом. Ей-богу, все казалось притворством, подделкой. Мне оставалось только делать вид, что я такая же, как всегда, но теперь меня окружала горная цепь, отделяя от людей. Я не знала, создал ли ее секс или она существовала всегда, а Стрейн наконец сделал ее видимой. Стрейн говорил, что второе. По его словам, он почувствовал, что я отличаюсь от других, с первого взгляда.