Агата жила тем, что давала деньги под проценты, и вокруг нее было много разных молодых людей. Были, конечно, и знакомые знакомых, то есть люди с рекомендациями, от которых можно было не ждать опасностей невозврата. Но таким клиентам заламывать особо высокие проценты было не с руки. Именно поэтому она и соблазнилась, так сказать, на молодую поросль, которым она давала небольшие суммы, но втридорога. И они, эти молодые люди, эта, как она выражалась, поросль, всегда брали не задумываясь, потому что у них обычно была острая нужда, вызванная необузданностью их чувств и желаний.

— А умеет ли молодость рассуждать? — любила восклицать Агата, складывая губки сердечком, напомаженным алым. — Да нет же! — сама себе отвечала она, хотенье рубль не сбережет, вот помянешь потом мое слово!

Но он, Гришка, конечно, ничего такого не поминал. Именно по такой причине он попал к ней однажды: ему нужны были деньги на очередной подарок Елене в связи с ее блистательным окончанием исторического факультета, а до получки оставалось еще больше недели.

Он пришел подготовленный, с ксерокопией паспорта, написал под диктовку расписку, ни капли не вникая в ее содержание, и в тот первый раз схватил деньги, даже не взглянув в лицо Агате. А лицо это, как всегда, было при ней: кудряшки из парикмахерской, накрашенные губы, подрумяненные щеки, обильно подведенные глаза.

— Зачем вам деньги? — дежурно спросила она. — Дела сердечные?

Он пожал плечами.

— Я старый человек, — сказала она с неуместным кокетством, — и мне нечего терять. Понимаете, о чем я говорю?

Он тогда не понял, но кивнул. «Светлый мальчик, — подумала она, проводив его. — Можно будет ему давать суммы и побольше».

Агата красиво прожила свою жизнь. Когда-то белокурой бестией приехала покорять столицу из черноморского городка и сразу поступила в лучший вуз, имея на вооружении не только карие с отливом в рубиновый глаза, но и школьную золотую медаль. С привычным уже отличием она отучилась все положенные годы, твердо зная, что главное впереди и такого у ее проворных и тоже нередко белокурых сокурсниц не будет: респектабельный жених, а впоследствии и муж. Он таким и оказался — головокружительный полковник, быстро с ее помощью дослужившийся до генерала.

Агата для молодого генерала, своего мужа, сделала главное — добилась назначения за рубеж, в Венгрию. Конечно, наступила совсем уж красивая жизнь, но она спуску себе не давала: пристроилась при штабе преподавать русский язык и с первых же денег отложила. Она всегда копила: сначала из заработанных крох, а затем, когда стало можно, уже не из крох — перепродавала втридорога то, что привозила из-за границы. Она копила, как она считала, на старость или на черный день.

Жизнь пронеслась, как транссибирский экспресс, — быстро, дорого и увлекательно, в праздниках и милых путешествиях, примерках обнов и неизменном восторженном сиянии ставших с годами почти рубиновыми глаз, особенно пригодившихся для продвижения административной карьеры мужа. Благодаря ее усердию он завел множество полезных знакомств, был на короткой ноге с Федором Прокловым — главой торгпредства, отчего ввозимый Агатой ассортимент сильно расширился и уполовинился в себестоимости. Ясное дело, Проклов был в доле, и когда мужа с треском отставили и они вернулись, она продолжала с ним приторговывать, что давало солидную добавку к и без того не скудной генеральской пенсии. Он расклеился, пристрастился к рому, а потом и к коньяку с текилой и умер совсем не старым, вмиг сделавшись пунцовым от хлынувшего в мозг проспиртованного кровяного потока. Она осталась вдовушкой при капитале, приобрела себе премило скроенную должность — преподавателя русского языка в столичном университете — Федор помог, спасибо ему, и продолжила привычную жизнь даже с выездами «в свет», оставаясь интересной женщиной и наружно, и своими суждениями.

— А вы хотите, молодой человек, — сказала она как-то раз Григорию, — чтобы старость была кому-то нужна?

Одиночество и незащищенность были ее любимой темой перед желторотыми чистыми птенчиками.

— Посмотрите на нас. Кому нужен наш опыт, мудрость в этом городе, где даже вода в реках — и та уже давно родит двухголовых головастиков, не помнящих родства?

Григорий говорил, как важен каждый опыт, каждая жизненная история, рассказывал, как ездил в деревню под Архангельском хоронить свою столетнюю бабку, где собралось могучее поминальное застолье, и до утра подвыпившие гости вспоминали большой голод и войну, как бежала усопшая к поездам с заключенными по морозу, чтобы отдать им припрятанные на крайний случай шерстяные лоскуты на портянки или полстакана синьки от цинги.

— Ну, мил человек, — парировала Агата, раскрасневшись, — жизнь моя прошла все ж вдалеке от Соловков и все поближе к Будапешту. Тоже не сахар, но все ж.

— Вы очень умный и интересный человек, — каждый раз с искренним восхищением говорил Григорий, — и для меня разговаривать с вами — большая честь.

— Так сколько вам сегодня необходимо для счастья? — с мимолетной улыбкой спрашивала Агата, доставая гроссбух с расписками и колонками цифр. — Десяточку?

Он стал иногда заходить к ней просто так. Она казалась ему необычной, совсем другой, чем-то близкой Елене. Агата иногда скупо угощала его просроченной ветчиной или разбавленным донельзя кофе, суфле в красной фольге или затхлым овсяным печеньем. Он ей тоже был чем-то мил, этот молодой человек, внимательно слушающий ее велеречивые рассуждения о старости.

— Ходи к старухе, ходи, — говорила ему мать после нескольких стаканов портвейна, — купи ей кефира или еще чего, поухаживай, может, потом отпишет тебе квартирку, так заживешь.

— Да что ты, мама, — смущался Григорий, — я ведь к ней не из-за квартиры хожу, а из жалости и по делам.

Она обычно присвистывала, цепляя красными, распухшими от вечной хлорированной воды пальцами селедушку с тарелки, да цокала языком: добрый ты у меня парень, да дурачок, но это ниче, Господь недалеких любит.

Он работал ночным сторожем в стоматологическом кабинете, день через три, иногда разгружал в ночную фуры в соседнем роскошном супермаркете, кидал мороженые бордово-белые туши в оцинкованные люки. В магазине ему изредка перепадали разбитые упаковки с дорогой и изысканной едой: тунец в лимонном масле, оливки, фаршированные анчоусами. Днем подрабатывал курьером, напяливал красную куртку с белой надписью конторы, а вечерами из последних сил, ничего не соображая, аккуратным почерком записывал лекции по логистике перевозок. «Хорошая будет профессия, — мечтал он. — Уеду куда-нибудь, где всегда жарко, руководить перевозками грузов. Вернусь человеком, с деньгами в кармане».

Он иногда приносил деликатесы Агате, и она с вдохновением рассказывала ему о настоящей еде, приемах, презентациях, афте-пати, нередко добавляя:

— Эх, молодой человек, молодой человек! А вы знаете, что у меня сейчас мог бы быть такой сын, как вы?

Это была фраза, усердно сконструированная ею за последние годы для отмыкания юных душ, и только с этой целью. Она никогда не хотела детей, что совсем уже опустошило жизнь ее поначалу доблестного мужа.