На вопрос о крысином яде выскочил навстречу низкорослый татарчик в застиранном свитере, говорливый, сладкоречивый, удивительно быстро смекнувший, какая именно крыса беспокоит его прикидывающуюся простушкой покупательницу.

— А есть еще таблеточки, красавица моя, беленькие. Месяцок подаешь — и нету крыски твоей.

— Это что, прямо у меня в квартире сдохнет? — забыв о предосторожностях, поинтересовалась она.

— Ну зачем в квартирочке, — улыбнулся татарчик, — это уж где придется. Лопнет у крыски сосудик — и все, ни следа, ни кровиночки.

Она поинтересовалась еще. Он объяснил подробнее.

— Аккуратненько все, — добавил он, почти уже без тарабарского акцента.

— Мучительно? — почему-то спросила она.

— Да в одну секундочку! И так естественно, так хорошо.

Она заплатила цену без торга. Она взяла таблетки и всю дорогу домой — сначала в трамвае, потом в метро, потом в троллейбусе — все думала, а не принять ли ей самой, все сразу или по частям, раз такая дурацкая вышла забота в рассчитанной жизни, полной красивых цифр. Но потом она поняла: это Господь спасает ее.

Она привечала Григория. Он дважды приходил к ней с Леночкой, оказавшись наконец в состоянии пригласить ее в настоящие светские гости. Агата рассказывала ей о своей жизни, мужчинах, делилась с ней женской мудростью. Леночке временами казалось, что это и есть настоящая мать Григория, а толстуха-уборщица со слоновыми ногами — так, галлюцинация, дурной сон, неправда. А сам Григорий очень даже симпатичный, и напрасно она не принимала его подарки — они ведь всегда были очень хорошие, да и сделаны были от чистого сердца.

Ей все больше нравилось вырываться от капризной Маши и требовательного мрачного мужа, уже забывшего, как выглядит букет цветов.

В последний визит к Агате она дала Григорию поцеловать себя в лифте, и ей понравилось: жар, страсть, сила. Давно уже так не целовали ее, забытую в огромной квартире с дорогими шторами, не сжимали в стальных объятьях, не дышали горячим дыханием в нежную шею.

Григорий написал ей неуклюжее письмо за день до того, как внезапно почувствовал слабость, разгружая коробки с окороком и столь любимыми Агатой шведскими сардинами в лимонном масле под ледяным ноябрьским дождем. Он присел в каптерке, вытирая побежавший по лицу пот, решив, что поднял слишком большую тяжесть.

Через несколько дней он почувствовал то же самое, когда сидел с Леночкой в нарядном кафе — она в первый раз согласилась пойти с ним на такое же свидание, как когда-то ходила со своим мужем.

Григорий был благодарен Агате. На занятые у нее деньги он купил лилии, которые Леночка любила больше всего. В последнюю встречу у старушки, когда та опускала в его чашку с теперь уже хорошо заваренным чаем последнюю таблетку, уже обеспокоенная отсутствием обещанного результата, Григорий разоткровенничался с ней, предался прекраснодушию, закончившемуся клятвами в верности в благодарность за все — за настоящую дружбу со старшим человеком, за долгожданную возможность сравняться с Леночкой, за шанс стать счастливым.

— А вы говорите, что никому не нужны — почти со слезами на глазах твердил Григорий — а вы нужны, посмотрите, как нужны!!!

— Я прощаю тебе все долги, — сказала заготовленную фразу Агата, — пойдем, я отдам тебе все расписки, ты же мне как сын.

— А почему вы не родили сына? — осмелился спросить Григорий.

— Дура была, сделала аборт, — почти искренне посетовала Агата. — Но у каждого, — сказала она через паузу, посвященную сбившемуся крашеному локону, — у каждого, деточка, своя судьба. И я не ропщу. Знаешь, почему в нашем городе квартиры стоят целое состояние? Нет? А потому что эти квартиры — это и есть судьбы, причем разнообразные, от этого они такие дорогие и есть.

— И эта ваша квартира — тоже судьба?

Агате нравились слова, которые выходили из нее. Еще бы — идеальная учительская речь, безукоризненные интонации и ударения, столь нравившиеся иностранцам, всегда заслушивающимся тем, как говорит Агата на родном языке.

Григорий умер мгновенно в стоматологическом кабинете на заре, даже не проснувшись для того, чтобы напоследок схватить черными зрачками первый проблеск нового дня. Этот день проглотил один лучик, второй, третий и пошел крутить события уже без его участия.

— Обширный инфаркт с летальным исходом часто бывает у таких молодых и здоровых парней, — устало заключил патологоанатом после вскрытия, на котором, сама не зная почему, настояла обычно бессловесная мать Григория. — Знаете, сколько таких было у меня за год, — словно в утешение сказал он ей на прощание.

Поняв, что Григорий уже больше недели не приходит к ней и не звонит, Агата привычным движением написала в гроссбухе напротив его имени и колонки цифр «возвращено», благо что и расписок его у нее уже не было.

— Пропал Григорий, — через какое-то время сообщила она Джоконде, — может быть, устроился, наконец, на нормальную работу, и ему больше не нужны мои деньги. Да и сама больше не нужна, — как бы философски подытожила она.

— Ну, дай бог, — вздохнула с показным облегчением Джоконда, — а то я же волновалась за тебя, такое и на старости лет… Совсем ты, мать, расквасилась.

— Да нет, — грустно отозвалась Агата, — голова на месте, поеду куда-нибудь отдохну, может быть, к морю, эти ноябри здесь всегда такие черные…

После смерти Григория Агата прожила еще пятнадцать лет, рассказывая все эти годы своим молодым заемщикам о том, что у нее был сын и он трагически погиб. Ушел и не вернулся, и никто так и не знает, как он погиб, но то, что нет его среди живых — это точно. Многие жалели ее, помогали ей чем могла, но никого из них она больше не пускала в свое сердце.

Она умерла, оставив все свое состояние одной из церквей неподалеку от ее дома с завещанием молиться за упокой ее души как можно дольше, что, конечно, не было исполнено, так как в церкви сменился батюшка, а завещание ее затерялось. Поговаривали, что многие дела этой церкви были не чисты и даже опечатывался сейф, но никто подробностей этого дела не знал. Второй пункт ее завещания также не был исполнен — развеять ее прах над Москвой-рекой. Не был исполнен потому, что по небрежности прах ее из крематория не забрали в срок, его захоронили потом в общей могиле со всеми тем, чьи останки никому не были нужны. Момент тогда был особенный, Пангея ходила ходуном — так до старушечьего ли праха?

— Такие победы мне не нужны, — прошипел сатана, даже не зло, а как-то грустно, — а раз не нужны, значит, я тут и ни при чем. — Зачем мне наполнять твои пределы праведниками и невинными жертвами, ты сам посуди?

— А кто при чем, ты сам посуди, — Господь попытался сымитировать его рассудительность и немедленно пожалел об этом. — В раю ведь не жертвы, там спасенные.

— А что же ты не спас? — приободрился сатана.

— Я не успел, — вздохнул Господь.

Род Агаты дальней своей оконечностью соприкасался с родом Семена Голощапова. Прапрадеды Семена и Агаты были братьями по отцу. И случилось так, что и Агатин предок выжил через свое отчаянное умение с одного раза рубить буйные головы особенным таким взмахом, в котором была и красота, и задорность, за которую собравшиеся всегда благодарили его выкриками и рукоплесканиями. В 1801 году группа из восьми каторжан бежала из тюрьмы в Уссурийском крае, переправилась через Амур и пошла громить приграничные деревеньки китайцев. Беглые каторжане использовали в качестве оружия цепи от своих кандалов, которыми они орудовали с такой жестокостью и гневом, что остановить их смогли только прибывшие на место власти в сопровождении крепкого воинского эскорта. Светловолосых и ясноглазых погромщиков с рваными ноздрями не стали казнить, а вернули назад в Россию. Там их также не стали казнить, а приговорили к таким телесным наказаниям, что через год остался в живых только один, и то благодаря тому, что сам обучился терзать чужую плоть. Уже совсем в старости освободившись и выйдя из этих мест, палач-самозванец тщетно бродил по монастырям в поисках милосердного прощения, и так он и добрел до южных окраин, осев в небольшой деревушке около Ессентуков, где сошелся с женщиной и прижил с ней ребенка. Ребенок этот, мужского полу, возмужал и пошел служить в редут, как потом сделал и его сын. Когда пришла революция, он охотно перешел на сторону революционных отрядов и вызвался участвовать в расстрелах и пытках своих вчерашних товарищей, якобы натерпевшись от них обид. Так он говорил своим новым командирам, да и самому себе. Он геройски прошел войну и вернулся в родную деревню с орденской плашкой. Развил государственную карьеру, женился на местной докторице, потому как был многократно ранен и ранения его нуждались в уходе. Он переехал к жене в квартирку, которую давали всем сотрудникам санатория. Они родили Агату, которой дали такое причудливое по тем временам и местам имя, потому что оба хотели, чтобы их дочь выросла красавицей.