— Да ты спятила, мать моя, — говорила ей Джоконда, редкая подруга, с которой они распивали чаи и ходили по праздникам в церковь проветривать шубы. — Он шмонается к тебе из-за квартиры, а то еще, гляди, и пришьет тебя. Он знает, где у тебя деньги? Много занял?

— Да он безвредный, — уверяла Агата. — Видела бы ты его! Трогательный, чистый мальчик, худой, измученный. Может, и не бросит меня, если поскользнусь, сломаюсь, разобьет паралич. Да и поможет выколачивать долги, если понадобится. Важно все-таки, чтобы видели, что я не совсем одна. Многим говорю, что он племянник мой…

— Ты старая стала, — как-то рявкнула Джоконда, — зубы съела, не видишь больше людей.

Агата видела и не видела. Ей захотелось вдруг вот такого милого мальчика — сына, племянника, доверенного и преданного.

Он помогал ей. Двигал мебель. Переклеивал обои, когда однажды ей захотелось «освежить свою жизнь». И он торчал под потолком, расправляя непокорные обойные листы своими сильными, привыкшими к физической работе руками. Именно в тот раз он передвигал сервант, и из внезапно отлетевшей ножки что-то посыпалось и заскакало по полу. Это оказались старинные кольца с бриллиантами и рубинами.

— Там у меня тайничок, — засмущалась Агата. — Не скажешь никому?

Он, конечно, сказал Леночке. Мол, помогал одной старушке, но она в то же время и не старушка — у нее шуб много, и из мебельных ножек бриллианты вываливаются.

— Ты начал пить? — брезгливо спросила Леночка. — Или пошел по старухам?

— Да она милая, — улыбнулся Григорий. — Почетный работник просвещения, я сам грамоту видел. Хочешь, познакомлю?

Когда Григорий попросил Агату о его визите к ней с Леночкой, она очнулась.

— Да зачем это? — спросила она встревоженно. — На черта мне твоя замужняя любовница?

Григорий обиделся:

— Она не любовница.

— Ты говорил ей обо мне?

— Да.

Агата умело выспросила, кто да что. Муж — деловой человек? Ездит на белой дорогой машине? У нее кольца, как у меня? У нее красивые шубы? Это школьная любовь? Она все поняла. Заговор. Заговор. Они придут вместе, подсыплют снотворного, откроют дверь подельникам.

— Дура я, — призналась она Джоконде. — А ты была права. Что теперь делать? Отказать ему, простить долги? Но он ведь так много знает!

— Поздравляю! — только и сказала Джоконда.

Что же делать, что же делать? Агата вызвала на совет своего древнего, ставшего совсем рябым любовника. Она, как и все старики этой огромной страны, мучительно боялась расправы, отравления, жестокости, своего бессилия. Уже несколько лет она отслеживала криминальные сводки, где рассказывалось о том, как дети убивали старых родителей, совсем немощных и беззащитных, из-за квартиры, небольших накоплений на сберкнижках. Она подчеркивала красным карандашом, как, жестокие и безжалостные, они запирали стариков, оставляли без еды, подмешивали в суп или чай яды, планомерно и беспощадно отправляя их на тот свет. А она, зная все это, прошляпила? Как же быть? Убить самой? Но как она справится с этим огромным, длинным, тяжелым телом, этими ботинками, пальто, тяжеленной сумкой с конспектами?

— Я, конечно, приму вас с Леночкой. Извините старуху за брюзжание, — сказала она ему почти нежно.

Пока Агата обдумывала свой план, она старалась быть с ним милее прежнего, чтобы узнать все его планы и не давать ему не малейшего намека на свои подозрения.

— Спасибо вам, Агата, спасибо вам, — от всего сердца благодарил Григорий. — Я и подозревать не мог, что у меня когда-нибудь будет такой друг, как вы.

— А у тебя много друзей? — участливо интересовалась она.

Он с жаром рассказывал ей про институт, про его одногруппников, надежных ребят, которые не продадут, если что. Он брал у нее все больше в долг, не заметив даже, что она снизила проценты, потому что он стал весел от возможности куда-то привести Леночку, а может быть, когда-нибудь, кто знает, и стать хозяином этой причудливой квартиры. Ведь она так благоволит к нему, так дружит с ним — так отчего бы и нет? Он будет, как сын, ходить за ней до самого конца, читать ей вслух газеты, покупать и приносить модные журналы. Он будет ухаживать за ней, как за родной, хоть десять лет, хоть двадцать. А почему бы и нет? Разве он уже не привык к ней, не привязался, не принял ее как родную? Вот он, счастливый финал для них обоих: она ухоженная, любимая сыновней любовью, заканчивает свои дни, а он потом — счастливый наследник, и Леночка больше не скажет, что он оборванец, что она рождена не для таких, как он. Он продаст это мальвинино гнездо, эти розовые стены, эти серванты и мягкие кресла. Он купит себе машину. Он отдаст матери все, что она захочет, все рубины, все бусы с коньячными топазами. А что? А что? Пускай побудет королевой на старости лет. Он бросит, наконец, всю эту мутотень и выспится. Будет пить свежевыжатый сок на завтрак, найдет прекрасную жену, не из тех, кто готовы с кем угодно из бедности, а настоящую, разборчивую, как Леночка. И будут потом внуки и внучки, на пальцах которых засияют через много лет Агатины кольца из сервантных ножек.

Агата читала эти его мысли, видела их шевеление в его голове. Она сама искусила его мечтой об этом стакане воды, этом единственном для него шансе подняться из той рухляди, среди которой он жил и которой был он сам.

— Из окон дует, поможете утеплить? — спросила Агата. — Я хочу разобрать библиотеку и отдать книги тем, кто еще будет читать их. Тургенева, Достоевского… Сделаем на выходных?

— А можно Достоевского я возьму себе? — опрометчиво попросил он.

— Любите? — с показной радостью воскликнула Агата. — Читали?

— Только в школе, да и то не до конца, — признался Григорий. — Но сейчас прочел бы. Вот пойду в ночную.

Чистый мальчик с ужасной кожей на лице. Угристой. Со шрамами от юношеских прыщей. Агата все больше заставляла себя видеть эту кожу, грязноватые руки, засаленные рукава свитеров. «Мерзкий мальчишка, — повторяла она. Как я раньше этого не видела?»

План ее окончательно созрел черным зловонным ноябрьским утром, когда никто и не ждет, что встанет солнце. Оно совсем не показывалось целых три недели, головы людские наполнились до краев липкой грязью, которая, казалось, не просохнет уже никогда. Все эти три недели Агата ночи напролет пила валокордин, рисуя себе полноцветные картины расправы то над собой, то над ним. Хорошо, она попросит его поехать с ней за город, как бы на пикник. Но куда? И какой в ноябре пикник? В соседнюю рощу среди бела дня? Где грязь по колено и собачьи экскременты? Да что она вообще может сделать с таким бугаем? Может быть, ей кого-то нанять? Черт с ними, с деньгами. Но ведь наймешь, а потом нанятый же тебя и порешит. Может быть, здесь, дома? Но куда она потом все это денет? Предположим, все потом раскроется, и что, ее, семидесятилетнюю, будут судить, посадят в тюрьму? Может быть, яд? Яд!

Через день она поехала на дальний рынок, не тот, что был через дорогу, где многие продавцы знали ее как скупую сварливую старуху в дешевой куртке. Она держала в тамбуре ужасающую куртку для этих походов за лучшей едой для себя, которую она, прибедняясь, как никто умела сторговать за бесценок.