на поводке таких же корявых и седых собачат. Другие прилипли кучками забытой рухляди к лавочкам вдоль улицы, о чём-то без эмоций и жестов друг другу рассказывают. О чём? Ну, не о новых же книгах, купить которые пенсионной мошны не хватает. Иногда пересказывают телесериалы, но чаще говорят о том, как спалось и где болит. В старости бессонница и болезни – главные составляющие бытия. Непонятно только, почему воспринимаются с негодованием? Дожил – терпи.

Бегают дети, играя, они громко кричат – больно ушам. Взрослые так не умеют, иначе на митингах обходились бы без микрофонов. А как хороши молодые парочки! Соблазнительно виляют крепкие женские попки, туго обтянутые короткими тортиками, из которых загорелая плоть рвётся на свободу, словно дрожжевое тесто из формы. Бугрятся энергией тесные мужские гульфики. Представляю, как ночью эти парни ложатся между зовущих ног, и пытаюсь возродить в себе забытые ощущения. Иногда удаётся. Природа, конечно, враждебна человеку, но время от времени сдабривает жёсткую необходимость куском сладкого пирога.

Невоздержанные в любви кошки вольготно размножаются в тёплом климате неподалеку от сытных помоек. Когда-то давно одна такая прижилась в нашем доме на лестничной клетке, родила чёрного, как смоль, котёнка и через месяц сгинула. Малыш, прозванный Чернышом, остался к картонной коробке, на старом тряпье, жильцы его подкармливали, и он, любя всех одинаково, вёл себя скромно, боясь, как всякое беззащитное существо, выражать чувства слишком сильно. Я как раз нажарила барабульки – мелкой, сладкой, теперь уже редкой и очень дорогой рыбёшки. После трапезы отнесла котёнку жирные сочные головки, поленившись отделить их от похожих на сороконожки хребтов. Малыш набросился на рыбьи останки, но был слишком мал и не умел выбирать лучшие кусочки. Поев немного, мелко затряс головой, видно укололся, и дальше есть не стал. На другой день, чувствуя себя виноватой, я принесла ему мясного фарша. Понюхав его, котёнок посмотрел на меня. С благодарностью? О, нет! Его янтарные египетские глаза насквозь прозрели человеческую ничтожность и подлость. Есть из моих рук он отказался. Вскоре Черныш исчез: вышел на улицу и, за неимением опыта, пропал, или кто-то сердобольный взял к себе – не знаю. Больше я его не видела, но чувство вины, за то, что дала котёнку камень вместо хлеба, навеки со мной.

Так. Хватит про кошек. Пора переходить к делу.

Во всяком замысле важен порядок вещей. Мысленно разбиваю события на пять отрезков, разных по протяжённости, качеству и смыслам. Детство, юность, жизнь с Доном, жизнь с Кириллом (оба замужества включают детей и работу), одиночество.

Конечно, было бы здорово вспомнить о райской жизни, в которой мы существовали до нашего рождения, а потом, с приходом в этот мир, забыли. Где-то в генах записано ощущение счастья оттуда, и находятся люди, которые убедительно доказывают знание своего добытая. Но я такими свойствами не обладаю. Лишь иногда, медленно просыпаясь или, наоборот, мягко уходя в забвение, ловлю тревожный промельк чего-то незнакомого – то ли родового прошлого, то ли далёкого будущего, которое, как утверждают некоторые учёные, уже давно свершилось и записано в информационном поле, – но проникнуть в смысл не получается. Или не снилось, а только почудилось, или утренний свет спугнул.

Меня вообще обошла стороной всякая мистика – я не вижу вещих снов, не предчувствую событий, не угадываю чужие мысли, но свято верю в силу произнесенного слова, и если вдруг подмывает вслед за поэтом брякнуть: И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг, прикусываю язык, чтобы не искушать судьбу.

Я также не отношусь к сильным духом, способным выбрать момент, чтобы сломать обстоятельства и идти новой дорогой. Правда, мне кажется, я бессмертна, но такова психология большинства. Всякий живой и более-менее здоровый не способен вообразить себя мёртвым. А главное, не желает. Даже Варлам Шаламов, написавший: Я не знаю, жизнь – благо или нет, в страшных, воистину нечеловеческих условиях всё-таки стремился выжить. Возможно, напрасно, потому что вернуться в нормальное прошлое после запредельного нечеловеческого уже нельзя, и сопротивление – лишь дань характеру, упорство борца, не желающего уступить злу. По сути, это превосходство жизни над смертью. Жизни, которая уже не выглядит благом.

Опять села на любимого конька. Пора слезать.

20 июля.

Итак, если по порядку, начну с предков, хотя практически ничего о них не знаю, даже многих имён и отчеств. Большевики с хрустом оторвали народ от корней. В советское время, на которое пришлась большая часть моей жизни, говорить о дедушках-прабабушках, особенно в сталинский период, было не принято, люди боялись случайно откопать родственников идейно сомнительных или благородных кровей. Но многие и без этой причины с облегчением сбросили с себя путы памяти, поскольку прежняя жизнь представлялась мало интересной, бедной, голодной, а пришедшая ей на смену – полной будоражащих ум событий и обещаний. Старые атрибуты предлагалось стереть напрочь и руководствоваться исключительно новыми.

Даже в самых ничтожных учреждениях, гражданина страны Советов сопровождали огромные, на нескольких листах, анкеты, такие подробные, словно тебя вербовали во внешнюю разведку. Когда я готовилась поступать в институт, отец, который сам был вершителем многих судеб, вдалбливал мне:

– В анкетах всегда пиши – из рабочих.

Я пыталась сопротивляться.

– Пап, ну, какой ты рабочий…

– Делай, что тебе говорят.

Мой дедушка по отцу, Степан Круглов из-под Полтавы, владел бондарным ремеслом. Он много скитался с семьёй по России в поисках заработка, пока не осел в Крыму, в Судаке, поближе к винным подвалам. Профессию отца сын отверг, пару лет подвизался чернорабочим в паровозном депо, но и оттуда слинял, поскольку ничего не умел делать руками, предпочитая глотать книги без разбора, горлопанить и стрелять из видавшего виды дробовика по сорокопутам – отъевшимся на жнивье южным птичкам из породы воробьиных, облюбовавшим телеграфные провода. Потом папа прибился к севастопольским матросам, нахватался левых лозунгов. Но трудная служба на кораблях ему тоже не пришлась по вкусу. В семнадцать он уже участвовал во взятии красными Перекопа в качестве ротного политрука: складно говорить и командовать – единственно, что он умел. Вступил в партию большевиков и сделал язык своим главным ремеслом. Он выступал на всех собраниях, пленумах, сессиях с докладами, которые писал собственноручно, но, по ходу речи, отрывался от бумажки, и его несло словами по нескольку часов кряду. Другим качеством отца, выдвинувшим его в партийные лидеры, был организаторский талант. Он умел подбирать нужных людей и заставлять их работать на износ. Несмотря на недостаток знаний – стандартные четыре класса церковно-приходской школы, рабфак и неведомая партийная академия, в которой если чему и