Ночью я воображала себя Катей в синем бархатном платье, которая с мороза греет ладони на изразцовой печи, щёки и нос у неё красные, словно бурак, а глаза смеются – такой видит её влюблённый мальчик. Удивлялась, как можно изобразить буквами столь сложные чувства и вызвать в другом человеке, такой глубокий отклик, что перехватывало дыхание. Хотелось бежать, лететь, делать на виду у всех что-нибудь необычайно важное и красивое. И чтобы книжный мальчик смотрел на меня восторженными глазами.

Мы с мамой спали в одной кровати, узкой, железной, с продавленной панцирной сеткой. Через комковатый ватный матрац буграми проступали перевязанные верёвкой разбитые пружины.

– Чего ворочаешься? Спи, – ворчала мама, обрушивая прекрасный замок моей первой мечты.

Война принесла мирному населению материальные и моральные потери разной степени тяжести. Нам было сносно. По статистике мой возраст относится «к детям войны», о которых вдруг вспомнили, когда большинство уже не нуждается в копеечной помощи государства, почти всех пригрел Бог. Я столкнулась с судьбами покалеченных войной несколько раньше. В 1946 году мы проводили лето в Сестрорецке, и мама взяла к себе «подкормить» сына своего двоюродного брата, пропавшего без вести в ополчении под Ленинградом. Шестилетний мальчишечка пережил блокаду, он был маленький, тихий и очень послушный. Общий на весь дачный домик туалет находился этажом ниже, и меня как-то послали сопроводить туда малыша. Я заперла дверь просторного помещения изнутри и отвернулась. Время шло.

– Ну, ты скоро? – спросила я в нетерпении.

– Сейчас, – виновато ответил мальчик. – Только кишочку заправлю, она у меня после голода выпадает.

Это ощущение шока я помню отчётливо и не забуду никогда.

Мальчика звали Эдуард Трофимович Платонов, он окончил в Питере Нахимовское училище, потом высшее военное имени Фрунзе, служил на Тихоокеанском флоте и вдруг покончил жизнь самоубийством. Случайно? Человек ушёл, вопрос остался.

22 июля.

После войны наша семья переехала в Мурманск: отца назначили секретарём областного комитета партии, поручив восстанавливать порт и город. От сурового края за 69-й параллелью у меня осталось мало приятных впечатлений. Полгода ночь, другие полгода неутомимое солнце, словно брезгуя горизонтом, только коснувшись его, возвращается обратно. Плотные шторы не спасают от бессонницы, а слабых на голову – от спутанности сознания. Север ничем не пахнет – ни морем, ни камнями, ни мхами. Как пустота. Унылый пейзаж, так хорошо узнаваемый по киноленте Звягинцева «Левиафан», нагоняет тоску: горы без вершин – это сопки с грязными пятнами снега летом и зимой, низкое небо, свинцовая вода Кольского залива. Наверное, так будет выглядеть земля перед концом света.

Тут не умирать, тут жить страшно. Но живут. Некоторые временно, потому что их сюда направили работать, а работа при социализме – это святое, тунеядцев клеймили, да и кушать надо. Часть подалась на севера за длинным рублём, но большинству просто не повезло здесь родиться. Лучшего они не знали, а когда увидели, то ничего это не изменило, тянет их обратно, приросли сердцем к убогому краю. Где ещё сыщешь такую проникновенную тишину, приправленную лишь ветром и шорохами леммингов, снующих в свете полярных ночей в поисках пищи? Где найдёшь огромные, без единой живой души просторы, уплывающие в ледяной океан? В этой тоске спрятана необъяснимая прелесть. Господи, зачем ты создал мир таким пронзительно прекрасным, что его страшно потерять?

Впечатление потусторонности Заполярья усиливают птицы, словно прилетевшие из фильмов Хичкока. Чайка – совсем не романтическая пташка, какой её считают горожане с лёгкой руки Чехова. Северные чайки-кайры – огромные, некрасивые хищники. Их сильные когтистые ноги способны крепко удерживать добычу, а загнутые, как у стервятников, клювы легко разрывать жертву на части. Прожорливые, они ленятся ловить одиночную рыбёшку, предпочитая гоняться за траулерами и рыться в помойках, заглатывая отбросы вместе с обёрточной бумагой. Чайки будят жителей прибрежных улиц дурными голосами приблудной нечисти. Много лет спустя во время гастролей Орленина в Варне наши гостиничные окна выходили на хозяйственный двор, и гнусные птицы своими жуткими криками не давали спать по утрам, пришлось сменить номер.

Раз уж обещала себе не кривить душой, нужно признаться, что не люблю Севера. Не привлекают меня и пропесоченные, жёлтые от солнца тропики и азиатские страны с их пауками и змеями, и комариная среднерусская равнина. Я с раннего детства обожаю прозрачный живительный воздух и солёную влагу тёплого Чёрного моря. Благословенный край, всего 150 лет назад присоединённый к Российской империи вместе с чужими по складу и обычаям народами, не способными ассимилироваться.

Русские заселили в основном туристическое побережье. Преодолев скачками горячую гальку, плывёшь по жидкому малахиту, и вода пахнут арбузом. Словно отрезали тонкую скибку, почти прозрачную, кажется, через неё видно всё, но нет, только смутно сквозит загадочное сокровище. Поскорее кусаёшь мякоть, по подбородку, по пальцам течёт липкая душистая сладость. Съел, косточки выплюнул, а тайну не узнал.

За Полярным кругом я прожила сознательную часть детства и юность, оттого положено считать далёкий холодный край своей малой родиной, а это – наравне с мамой и папой – святое. Но именно этих трёх главных святынь у меня нет. Рассказать кому – припечатают: нравственный урод! И не придёт в голову, что я страдательная сторона, лишённая судьбой главной опоры жизни.

К счастью, не потеряно ощущение большой Родины, которое наполняет мою душу нежностью. Безумные властители эту живую привязанность и походя, и намеренно гнут, выкручивают и выжимают, как цитрус, но когда я вижу праздничную толпу на Красной площади, слёзы наворачиваются на глаза. Да, сегодня величие страны поддерживается лишь словами не слишком мудрых политиков, но от этого я не меньше люблю отчизну – уже и слово такое исчезает из обихода, – поэтому критику России принимаю только изнутри, а лай из-за кордона, особенно русский, вызывает у меня брезгливость.

Недавно по радио читали открытое заявление Михаила Шишкина, одного из серьёзных литературных талантов с прекрасной музыкой письма. Не Толстой, конечно, Толстой был умнее, Чехов деликатней, Достоевский честнее. Шишкин, он и есть Шишкин. Гражданин Российской Федерации, с 95-го года живёт в Швейцарии, сочиняет также и на немецком – кушать надо или лавры Набокова колют, а может, забыл слова Тургенева, что подлинный писатель должен творить только на родном языке. Впрочем, слово «должен» нынче не в чести, оно осмеяно и либералами, и свободными художниками. Теперь модно отвечать: я никому ничего не должен. Ой, ли?

На книжной выставке в США Шишкин с дешёвым пафосом отказался «представлять государство, которое считаю разрушительным для страны, и систему, которая мне глубоко противна… Страна, где