И вдруг, совершенно неожиданно, стрельба прекратилась – сначала немецкая, потом наша. Протрещало еще несколько наших очередей, но явно выпущенных в азарте, людьми, еще не остывшими от горячки боя, – такое часто бывает.

И настала пронзительная, звенящая тишина. Над лесом взлетела красная ракета – еще один условный сигнал. Прекрасно зная, что он означает, я вздохнул с облегчением – всегда приятно, когда кончается бой, пусть даже такой не вполне серьезный, как этот.

И почти сразу же сидевший за нашими спинами мой радист громко доложил:

– Товарищ командир, Первый на связи!

Молодец парень, службу знал: оба мы с Чугунцовым были майорами, и обратись он по званию, возникло бы легонькое недоразумение, – а командиром тут был я один. Я обернулся к нему, и Чугунцов точно так же нетерпеливо обернулся к своему радисту. Раций у нас было богато, это не сорок первый год…

Радист продолжал:

– Первый докладывает – немцы сдались!

И тут же смершевский радист доложил Чугунцову:

– Товарищ майор, Каштан передает – радиста взяли, вполне годен к употреблению!

Серега – рот до ушей – выругался: длинно, затейливо, прямо-таки восхищенно. Я его прекрасно понимал, сам был рад-радешенек такому обороту дела: изо всей этой укрывшейся в лесу гоп-компании нас обоих по-настоящему интересовал только радист. Нашлось бы о чем с ним поговорить, причем его показания были гораздо важнее для меня, чем для Смерша…

Оба радиста доложили почти что хором:

– Немцев к нам гонят!

– Ну, побачим, что там за хваткие ребятки… – сквозь зубы сказал Чугунцов.

Минут через десять они показались на равнине – бывшие сверхчеловеки, подзабывшие заветы дедушки Бисмарка и жестоко за это поплатившиеся. Картина была знакомая, такого мы уже в Германии насмотрелись: рысят табунком, высоко задрав руки, вид соответствующий, классические окруженцы: небритые, в мятых, испачканных землей мундирах с прилипшими сосновыми и еловыми иголками – ну конечно, спали на голой земле, наломав лапника для подстилки. Я их машинально сосчитал – четырнадцать. Только двое в пилотках, а один в каске, остальные с непокрытыми головами – и куда только подевались те самодовольные морды, что браво и весело катили по нашим дорогам летом сорок первого…

По бокам табунка быстрым шагом шло с полдюжины моих бойцов – и двое незнакомых мне крепких ребят с автоматами, такое впечатление, пасшие одного-единственного конкретного немца. Смершевцы, ясен пень, а немец, конечно…

– Вот он, Маркони хренов! – воскликнул Серега с нешуточным охотничьим азартом. – Ну, он у меня запоет, как птичка зяблик…

Действительно, за плечами у немца болталась, чувствительно поколачивая его по спине, рация защитного цвета – не бросил казенное имущество, аккуратист, страдальчески морщится, когда в очередной раз припечатывает между лопатками тяжелый короб рации, но рысит, стараясь не отставать от камрадов. Крови на нем не видно – и точно, полностью готов к употреблению. Как и обер-лейтенант, растрепанный, без фуражки, но целехонький.

– Ах, вот это кто… – присмотрелся Серега. – Тирольские стрелки. Ну да, эти могли взять наших – мужики серьезные… И явно из недавних знакомцев…

– Уж это точно, – сказал я. – Другим здесь и взяться неоткуда…

В самом деле, мужики были серьезные и опасные – часть наподобие егерей. Набирали их в Тироле, где изрядно гор и лесов, так что в свое время тамошние жители очень успешно вели партизанскую войну с Наполеоном. Среди тирольских стрелков хватало охотников (и браконьеров), контрабандистов и другого привычного к горам и чащобам народа. Вот только на голой равнине они особых преимуществ перед нашими не имели, и, продвигаясь в эти места, мы вдобавок ко всему растрепали этот самый полк тирольских стрелков, откатившихся в беспорядке. Ясно, откуда эти гаврики здесь взялись: большая часть уцелевших, перейдя по мосту, добралась до тех мест, где немцы сейчас лихорадочно налаживали оборону, а эти отстали, мы их обогнали, и они шмыгнули в лес. Частенько в Германии повторялось лето сорок первого, только с точностью до наоборот: теперь уже мы, быстро продвигаясь на танках и автомашинах, обгоняли отступавшего в беспорядке противника, попадавшего в большие и маленькие «котлы». Вполне возможно, они рассчитывали уйти горами, но плохо знали здешнюю местность, не имели карт и, должно быть, очень огорчились, обнаружив, что прилегающие к лесу скальные отроги непроходимы даже для тирольцев, если у них нет альпинистского снаряжения… А откуда оно у них? Вот и застряли. И если бы на них напоролась разведка…

Из леса двумя шеренгами выходили мои бойцы. Пленных сбили в кучку перед бронетранспортерами. Мы с Чугунцовым вылезли из кузова. Быстрым шагом подошел старший лейтенант Греков, командир первой роты (он же – Первый согласно нашему нехитрому радиокоду), явно чуточку взбудораженный, как часто бывает с людьми, вышедшими из боя. Являл он собою полную противоположность своей фамилии – курносый и веснушчатый светловолосый пензяк. Козырнул и стал докладывать по всем правилам.

Их там с офицером было двадцать девять. Четырнадцать сдались, в качестве импровизированного белого флага выставив на сухой ветке чью-то грязную майку. Надеялись, что наши поймут правильно – что и произошло. Правда, уточнил Греков, сдались поганцы не раньше, чем расстреляли все патроны. Двенадцать наши положили, троих зацепило тяжело, так что с ними возится врач (я, конечно, и это предусмотрел, за цепями шли врач и три фельдшера). Придется их, стервецов, на носилках тащить, как панов.

Краем уха я слышал, как слева примерно то же самое и почти теми же словами докладывает Чугунцову плечистый белобрысый старлей – видимо, тот самый Каштан. Правда, с учетом их специфики – Греков уже закончил и, выслушав мой приказ, отправился сажать свою роту на грузовики, а белобрысый добавил еще, что они никаких интересных бумаг у пленных не обнаружили.

Пленных поделили не совсем по-братски – как и следовало ожидать, радиста, а заодно обер-лейтенанта заграбастал себе Чугунцов, а вдобавок двух наугад выбранных, кто ближе оказался, солдат (для контрольного допроса, пояснил он, хотя я вопросов и не задавал). Остальные восемь солдат достались мне – вернее, Анжерову, который наличествовал тут же, сияя, как новенький полтинник, – кончилось его вынужденное безделье, работы привалило на весь оставшийся день, едва переваливший за полдень.

Я против такого дележа и не думал протестовать – все равно с результатами допросов смершевцы меня ознакомят как начальника дивизионной разведки, пусть и временного. Главное, лес был полностью очищен от немцев, и разведчикам на пути к заслону ничто больше не угрожает. Так что в городок я возвращался в распрекрасном настроении, быстро передавшемся Васе Тычко с Кузьмичом, которое усугублялось еще и тем, что наши потери оказались, смело можно сказать, несерьезными – два тяжелораненых и одиннадцать ранены легко, а убитых нет вообще. По сравнению с нашими прошлыми делами (как называли бои в старину) – право же, пустяк…

Вот только распрекрасное настроение мне чуточку подпортили четверо немцев, смиренно дожидавшихся в прихожей «герра коменданта» – стоя, конечно, сидеть там было не на чем, в единственном кресле устроился часовой, никак не склонный уступать его немчуре. Трое почти старики (всех относительно помоложе вымела под метелку тотальная мобилизация), и женщина лет сорока, которую я почему-то сразу мысленно окрестил «кабатчицей». Явно принаряжены в парадно-выходное, глядят искательно, подобострастно – и все, чуть что, готовы уверять, что они матерые антифашисты. Сколько мы уже встречали таких вот матерых антифашистов, просто удивительно, что при этаком их количестве фашисты продержались у власти аж двенадцать лет…