– Сочувствую, – растерялся он.

– Лицедействуешь, адвокат, а не сочувствуешь. И не в чем мне сочувствовать, я этого паразита уж давно похоронила. Ну, за деньги ему, конечно, большое наше мерси и даже решпект, пусть уж. Я теперь встрепенусь, итальянские туфли на каблуках куплю, сумку на длинном ремешке и китайскую соломенную шляпу. И юбку в маках. У меня к ней бусы есть из чешского гранатового стекла. А в театре что нынче дают, не знаешь? Не в этом вашем площадном для скоморохов, а в настоящем, с бархатными креслами, с программками, с буфетом? Тебя Букс зовут, ты сказал? Что-то такое знакомое… И на лицо похож…

Момент узнавания следовало во что бы то ни стало притушить. Кто знает, насколько цепкая у нее память и во что это выльется? Поэтому он, сделав вид, что не слышит, с деловым видом начал рыться в кейсе.

– Что ты мнешься? Еще что-то?

– Мадам, еще имею честь передать вам личное послание завещателя, – протянул он ей длинный голубой конверт, извлеченный из кейса. Конверт заклеен, обернут бандеролькой и даже запечатан красным сургучом. – Прошу. О содержании не спрашивайте, оно неизвестно. Этого никто не читал. Это – лично вам. Вот здесь написано по-немецки и по-французски: «После моей смерти прошу передать лично в руке Ванде Лефорж…»

– Свободной. Давай.

Дрожащими руками она сдергивает бумажную бандерольку, торопливо обрывает край конверта и бормочет, читая. Он из вежливости спускается с крыльца и поворачивается спиной, ему не положено знать содержание личных посланий. Но бормочет Ванда достаточно громко (глуховата, должно быть), а он не в силах преодолеть любопытство.

Вот что читает она:

«Моя милая незабвенная Ванда! Все эти годы я отлично жил в Швейцарии и знаю, что благодаря моей мнимой героической смерти ты была вполне обеспечена, что не может не радовать меня. Смерть мою я обустроил без особого труда, поняв, что, во-первых, ты меня никогда не примешь, умножая в душе мнимую обиду, что я считаю, уж извини, особым видом душевного расстройства, любимая. А во-вторых, мне больше понравилось жить в Европах, где человек ловкий и предприимчивый не останется без капитала. Не буду утомлять тебя подробностями, но, поверь на слово, я многого достиг и стал даже по здешним меркам весьма состоятельным человеком. Имя свое я несколько изменил, но не сомневайся, я – все тот же прежний Северин Лефорж, бывший фокусник, бывший твой муж. Бывший, но по-прежнему любящий.

Но, моя дорогая Ванда, смерть, как видно, можно обмануть только единожды, и свой ресурс я, увы, исчерпал. Пришло время отдавать долги. Сейчас я весьма болен, по-стариковски слаб, и доктор не скрывает, что скоро, очень скоро умру. Мне едва хватит времени, чтобы распорядиться своим имуществом. Чтобы не озабочивать тебя на старости лет (хотя в памяти моей ты всегда молода и очаровательна), я распродаю все, что имею, чтобы завещать тебе деньги, а ты уж распоряжайся ими как хочешь. Дам тебе совет: сразу же напиши завещание, не медли с этим, а уж потом получай от денег все, что можешь себе позволить. Если наследники останутся ни с чем, значит, ты хорошо повеселилась, моя Ванда. Прощай теперь, прощай! До последнего вздоха твой, Северин Лефорж».

– Прочитали? – спрашивает он, когда бормотание утихает и слышится вздох. – Тогда давайте оформим…

Но она смотрит невидящими глазами и говорит прямо в небеса:

– Ванда, Ванда, вот теперь ты по-настоящему свободна…

* * *

Мы расстаемся у калитки. Татьяна Федоровна пребывает в меланхолии и теребит свою прическу. По-моему, ей пора посетить парикмахера. Допускаю, что кому-то нравятся взъерошенные дамы, но я предпочитаю, когда они хорошо причесаны. Взъерошенные кошки опасны, по опыту знаю, в любой момент могут дать волю когтям. Когда же шерстка гладкая, это означает, что киска пребывает в состоянии душевного равновесия, что она покладиста и дружелюбна.

Не беспокойтесь, я не сошел с ума и, упаси боже, не претендую на определенного рода благосклонность со стороны нашей героини, про шерстку – это всего лишь метафора. Имею я право на поэтический образ?

– Значит, в начале девяностых… – молвит она, взъерошивая пятерней шерстку… ммм… прическу, я хотел сказать.

– Да, веселое было времечко, если помните.

– Очень! Очень веселое! Дальше некуда, какое веселое! Мы с мамой вконец обнищали, пользовались отечественной косметикой, по нескольку дней питались одной булкой и овощным варевом. Спасал отчасти театральный буфет… А бабка, значит, процветала.

– О! Пустилась во все тяжкие! Выстроила дом чуть не в одночасье. Так гоняла строителей – пух и перья летели! Расплачивалась, не торгуясь. Ей очень хотелось пожить в комфорте и как можно дольше. Другое дело, что фантазии ее хватало не на многое. Например, ей и в голову не пришло отправиться в путешествие, скажем. Я ей как-то советовал, было дело, но меня неудобно сказать в чем заподозрили. С тех пор давать советы вашей бабушке я воздерживался. Одним словом, она предпочитала синицу в руках, как и многие пожилые люди, и не нам их судить. Не то чтобы она боялась смерти, была вполне здорова, но понимала, что дни наши в земной юдоли кем-то сочтены заблаговременно.

– Заблаговременно? Она что, была склонна к мистицизму?

– Сложно сказать. С одной стороны, мистицизмом она была сыта по горло с молодости благодаря вашему дедушке и думала, что знает цену всей этой мистике, гипнозу, обманной мишуре. С другой стороны – она была женщиной, а все женщины… не подберу слова… ну, не прочь поколдовать тем или иным образом, хотя сами могут этого не осознавать. У бабушки вашей была какая-то смутная идея о связи поколений, о преемственности служения и наказания. Точнее не скажу.

– Это что, о карме?! Бабка своим умом дошла до этой идеи?! Нет, я не представляю себе…

– Нет-нет, что вы! Ни о каком совершенствовании души, ни о каком исправлении ошибок, совершенных в прошлой жизни, речи не было. Она все больше о всеобщем коварстве толковала. По-моему, к этому все и сводилось.

– Вот в это я легко поверю… Мне неловко спрашивать, возможно, вы и не знаете, но… Все деньги ушли на дом?

– Львиная доля. Такие хоромы, сами понимаете. Что-то Ванда протранжирила (это я не в упрек ей говорю, поймите), но кое-что осталось. Вам хватит, чтобы содержать дом в течение нескольких лет. Если, конечно, вы решите оставить его себе. Но в любом случае, вряд ли вы будете жить здесь постоянно?

– Вряд ли. Что мне здесь делать?

– Тогда я посоветовал бы вам сдавать дом в аренду. Я бы по-соседски последил, чтобы все было в порядке.

– По-соседски? – сомневается она.

– По-соседски, – киваю я. – За определенное вознаграждение, само собой. Я вас не ограблю, дорогая. Я надежный.

– Надежный? Я подумаю.

– Подумайте.

– Я хотела спросить… Вы ведь вот говорите – по-соседски. Я так понимаю, вы давно Ванду знаете?

– Я всю жизнь здесь живу. Именно вот здесь – напротив. Но с вашей бабушкой хорошо знаком всего несколько лет. По долгу службы знаком, во-первых, а уж во-вторых, по-соседски. Мы с ней чаевничали по большей части ради обсуждения ее дел, после того как ее приятельница порекомендовала меня как хорошего нотариуса. Все остальное – обсуждение мировых проблем, местные сплетни, курс валют (она им живо интересовалась) – постольку-поскольку. Лишь изредка, после рюмки ликера, она предавалась лирическим воспоминаниям. И что было правдой в ее рассказах, что легендой, не мне судить. Но чаще всего она, как бы это сказать, не снисходила. Боюсь, мадам Ванда была мужененавистницей и никогда не упускала случая подчеркнуть сей прискорбный факт. Ей также была присуща некоторая мнительность. Что поделаешь! Непростая судьба поколения! Только не подумайте, что я… Она была моей клиенткой, и я считаю делом профессиональной чести со снисхождением относиться к человеческим недостаткам моих клиентов.