Теперь к ее славе госпожи примешивалось еще и почитание как целительницы. Началось все, когда в середине мая Вазо, пропадавший в лесу около трех дней, приполз домой на карачках, опираясь на ладони и одно колено и волоча за собой раздробленную ногу. Когда у него началась лихорадка, Ренула стала голосить над ним, как по умершему, пока Эмма буквально не вытолкала ее из дома. И приказала Бальдерику помогать ей.

Вряд ли она надеялась совершить чудо, но спасти Вазо и попытаться помочь ему все же не лишиться ноги она решила попробовать. Когда-то она видела, как нечто подобное проделала в монастыре святой Магдалины известная врачевательница Геновева. И она возилась с Вазо, хотя он орал благим матом и даже пытался ее ударить, пока от боли не терял сознание. Бальдерик, весь дрожа от страха, помогал ей, и Эмма невольно восхитилась самообладанием мальчика.

Вообще она сдружилась с симпатичным парнишкой, болтала с ним, дурачилась. Он бегал повсюду за ней, как щенок, и с готовностью бросался выполнять любое ее поручение. Когда же к лету Вазо, хоть и опираясь на костыль, начал ходить, он вообще стал считать госпожу едва ли не волшебницей.

– Вы, как всемогущая богиня Ардонна[12], – говорил он, заглядывая ей в лицо с собачьей преданностью.

– Разве у духов леса принято вынашивать детей? – со смехом отвечала Эмма.

Теперь уже все знали, что их госпожа беременна. Эмма замечала, как люди шушукаются у нее за спиной, но продолжала ходить с высоко поднятой головой. И хотя жизнь в долине – с ее сплетнями, перерастающими в сенсацию, – так и бурлила вокруг нее, она скоро дала понять, что настоящая хозяйка выше подобных пересудов.

Однажды аббат Седулий напрямик заговорил с ней об исповеди. Но Эмма уже нашла себе духовного пастыря – все того же Маурина, который в связи со строительством большую часть времени теперь проводил в Белом Колодце. Седулий, по-видимому, почувствовал себя задетым ее недоверием. Губы его сложились в суровую складку. Но Эмма тут же отвлекла его, заговорив о другом. Ей необходимо разыскать Видегунда, а ей сообщили, что он порой наведывается в монастырь. Настоятель сразу насторожился.

– Зачем вам сей несчастный?

Эмма объяснила. По ее указанию вдоль всего фасада усадьбы пристроили крытую галерею, широкую и удобную, чтобы в дождь там сушить ткани или заниматься рукоделием в светлое время суток. А вот вид у галереи получился топорный, и неплохо бы перила и столбы подпор украсить деревянной резьбой. А все в один голос твердят, что лучшего резчика по дереву и камню, чем Видегунд, ей не сыскать. Ведь это он украшал строения аббатства?

Седулий кивнул.

– И не только украшал. Вы видели статую Девы Марии в базилике? Ее тоже выточил Видегунд. Что ж, я передам ему вашу просьбу.

После молитвы Эмма задержалась у статуи. Богоматерь была как девочка – тонкая, хрупкая, выточенная из светлого известняка столь мастерски, что казалась едва ли не живой. Воистину у Видегунда был божественный дар. Но в том, как было изображено украшение на Пречистой – на висках из-под обвивавшей чело ленты были вбиты веточки с ягодами, – просматривался местный обычай. Эмма видела, что так принаряжались на праздник девушки в округе. По-видимому, Видегунд мог взять за образец кого-то из местных красавиц.

Когда она возвращалась назад, то поделилась с Тьерри своим наблюдением. Парень с готовностью кивнул.

– Это же Эрмоарда, жена Видегунда, упокой Господь ее душу. А ведь когда-то красивая была девица, если не вспоминать, какой она стала, когда ее охватило буйство и она выла и визжала, бегая по лесу. Да и вообще они с Видегундом были красивейшей парой, когда стояли перед алтарем. Жаль, что все так закончилось. – И он сокрушенно вздохнул.

Эмме нравился Тьерри. По сути, он был первым мужчиной, с которым она так сдружилась в Арденнах. С ним всегда было весело, он ее постоянно смешил. У Эммы не было братьев, и она была рада завести себе одного. К тому же такого милого. Тьерри нельзя было назвать красавцем в полном смысле этого слова. Кривоногий, с длинной спиной, но сильный и гибкий, он обладал какой-то беспечной, бьющей через край энергией, и не поддаться его обаянию было просто невозможно. Эмма понимала, почему лица женщин светлеют при его появлении. Когда он приезжал в усадьбу, дочери Вазо и Ренулы просто висели на нем.

– Эй, скорей подрастайте, – смеялся он. – И тогда я женюсь на вас обеих.

Но пока-то Тьерри явно не спешил с женитьбой. В праздник мая, когда молодежь прыгала через костры, он намеренно старался вступить ногой в уголья и тут же начинал прыгать и говорить, что ни одна девушка теперь не захочет предстать с ним перед алтарем. Попасть ногой в костер считалось дурной приметой, и жизнь не сулила счастья той, что вступит в брак с обжегшимся. Хотя никто не сомневался, что оступается Тьерри каждый раз по собственной воле.

Сейчас, когда они плыли по ручью – Эмма расположилась на носу плоскодонки, а Тьерри стоял у кормы, – он весело напевал весьма двусмысленную песенку и хитро подмигивал Эмме. Голос у него был превосходный, и Эмма порой ловила себя на желании вторить ему. Но сдерживалась. Пение – это из прошлого, это сразу навевает воспоминания о серых бездонных глазах, восхищенно взирающих на нее. А это больно… Поэтому она молчала. Она знала, что, кроме пения, Тьерри превосходно умеет наигрывать на пастушьем рожке, выводя почти удивительные трели. Играл он и на маленькой флейте, и на лире, которую сам смастерил. Слова же песен выдумывал сам. Нелепые, смешные: о рыжей лисичке, которая сколько ни петляет, уходя от охотника, но рано или поздно попадет в его силки. При этом не сводил с Эммы лукавого взгляда. Но Эмма уже перестала придавать подобным взглядам какое-либо значение. Что бы ни думал Тьерри о связующем их «родстве», но он уже давно не давал волю рукам.

Эмма еще не забыла, как в первое время он подлавливал ее, стремился обнять. Тогда она пугалась не на шутку, злилась, могла и увесистую оплеуху отпустить. Но она не забыла, как во время одного из таких игривых нападений, когда Тьерри случайно провел рукой по ее животу, он вдруг застыл, отшатнулся и, к ее удивлению, покраснел. Он одним из первых узнал, что она в тягости, и с тех пор относился к ней бережно и почтительно. Это даже трогало Эмму. Пожалуй, если не считать погибшего друга Бьерна Серебряного Плаща, ей ни с кем не было так хорошо и весело. Но если для Бьерна она была запретна, как избранница Ролло, то Тьерри держался на расстоянии только благодаря тому, что оберегал ее как будущую мать.

Она смущалась, когда порой замечала удивительную нежность в светло-голубых, почти дымчатых глазах Тьерри, когда он из-под смоляной длинной челки украдкой поглядывал на нее. Чертами лица он очень походил на Эврара, но у мрачного мелита ни на малую толику не было того обаяния, каким природа наделила его сына.

Эмма уже знала, что Седулий жаловался на то, что Тьерри отлынивает от любой работы – ни к земле его не приручишь, ни к уходу за скотом, ни к работам на руднике. Он мог неплохо валить лес, но эта работа ему быстро надоедала, и он отказывался, говоря, что не выносит стонов деревьев, когда они плачут под топором. Охотник из него тоже неважный. Он мог пробродить день с луком и прийти ни с чем. Потом отшучивался, что жалеет зверя. Только на праздниках ему было самое место – там он всегда был заводилой, пел, плясал, мог развеселить любого.