– Шкиц! – тихо сказал Хинценберг Полищуку. И, поскольку тот не понял загадочного слова, перевел на русский: – Брысь… А ты, деточка, останься.

– Сейчас же позвоню ребятам… – с этими словами, сказанными по-русски, Полищук исчез.

– Как все глупо… – произнесла Тоня.

– Он замечательный мальчик, – ответил старый антиквар, – но он создан для мужского общества. Как ты, деточка, создана для женского общества. Ему хорошо только с парнями.

– Мальчик? – удивилась Тоня. Она бы дала Полищуку на вид около тридцати пяти.

– Мальчик, который играет в игрушки, положенные мальчикам. За девочками ухаживать не умеет. Если его женить на умной девочке, налево бегать не будет – ему не до того. Тихо…

Вошла Лива.

– Я рассчитаюсь за всех, – сказал Хинценберг. – И возьму в дорогу пирожков.

Классические латышские пирожки со шпигом стояли на полке, накрытые пленкой, чтобы не сохли.

– Сколько вам? – нелюбезно спросила Лива.

– Трижды четыре… трижды пять… нет, трижды шесть, это будет шестнадцать! – выпалил антиквар.

Лива посмотрела на него, как на умалишенного.

– Это будет восемнадцать.

Она взяла пакет и стала молча перекладывать пирожки.

– У меня плохо с арифметикой, – признался Хинценберг. – Когда человек забывает таблицу умножения и уже не может развеселить красивую женщину, ему одна дорога – на кладбище.

Лива метнула в него такой взгляд, который прекрасно заменил два слова: старый болтун.

– Да, да, деточка, – преспокойно продолжал Хинценберг. – Благодаря вам я понял, что игры кончены и пора писать завещание. Я бы хотел покоиться на снепельском кладбище. Тут все так чисто, нарядно… и никто из моих рижских наследников не притащится нарушать мой покой всеми этими садово-огородными работами. Один раз посадят пару кустов, а крапива вырастет сама. Люблю крапиву. Очень самостоятельное растение… да… пора собираться в дорогу…

Тоня изумилась – антиквар собирал фотографическое имущество в сумку трясущимися руками. Она кинулась ему помогать, потом, невзирая на слабое сопротивление, повесила сумку себе на плечо и вышла из кафе, не попрощавшись с Ливой. За ней, чуть ли не спотыкаясь, брел сгорбившийся Хинценберг с мешком пирогов.

Полищук ждал их у машины с мобильником в руке.

– Озеро невелико, я уже посмотрел по Интернету. Вряд ли там много землевладельцев, имеющих сына Гунара, примерно тридцати лет, темноволосого, искателя приключений на свою задницу. Так что в свою контору я позвонил и задание дал. Теперь едем искать каменного дурака.

– Дурака? Это я старый дурак! – вдруг воскликнул Хинценберг. – Я же забыл крышечку от объектива!

И, внезапно развернувшись, побежал к «Последней надежде».

Бежал он довольно бодро для человека, которому не под силу поднять руку, чтобы расписаться в завещании.

– Вы давно с ним работаете? – спросил Полищук.

– Три года, наверное.

– И что, он всегда такой?

– Я его вижу только в магазине и в поездках на аукционы и выставки, если он берет меня с собой. Господин Полищук, у господина Хинценберга есть одна черта – он всегда получает то, что хочет. И больше я о нем ничего рассказывать не стану!

Каким-то непостижимым образом Полищук разбудил в Тоне упрямство.

Она редко противоречила – разве что пьяным однокурсникам, желающим немедленного секса. Но Полищуку удалось ее разозлить. Что в нем так ее раздражало – Тоня не могла бы объяснить. Он был человеком из другого мира – мира грубоватых и прямолинейных мужчин, не отличающих Рембрандта от Пикассо. То, что он разговаривал с Тоней вежливо, еще не свидетельствовало о хорошем воспитании; она знала, что Полищук мог бы с ней быть очень жестким, если бы не Хинценберг.

На безымянном пальце правой руки у него не было кольца, и Тоня сердито подумала, что приличная девушка за такого не пойдет – ему нужна такая же, как он, примитивная натура.

Они молча ждали антиквара, причем у Тони на плече висела тяжелая сумка, а Полищук даже не попытался ее снять. Наконец Хинценберг появился в дверях кафешки и неторопливо пошел к ним.

– Ну что, деточки? Теперь – к холмам, мельницам, усадьбам и каменным дуракам? – спросил он. – Поехали!

Это было сказано по-русски – и с оптимизмом первого космонавта.

Курляндия, 1658 год

Господин фон Альшванг до такой степени расстроился, что приказал Кнаге немедленно, среди ночи, найти ему две бутылки любого вина, а лучше – три.

Кнаге, к счастью, уже стал обзаводиться хозяйством. Невеста дала ему список покупок, и он, разумеется, начал с самых приятных. Таким образом Кнаге приобрел дюжину бутылок рейнского вина и поставил их до поры в хозяйский погреб вместе с кое-каким прочим имуществом. Ключ от погреба у него был, он как можно тише пробрался во двор и вернулся с бутылками.

По дороге он несколько раз проклял свой длинный язык. Какого черта рассказывал хазенпотскому корчмарю, что собирается во Фрауэнбург?! Какого черта послушался совета и пошел снимать жилье к бюргеру, на которого указал корчмарь? Плевать на репутацию бюргера – нужно было забраться в самую грязную, вонючую и ненадежную конуру! И тогда фон Альшванг, побывав в Либаве и ища следов Кнаге на дороге меж Либавой и Гольдингеном, может, и докопался бы, что мазила жил в Хазенпоте, но куда потом подевался – вовеки бы не выяснил!

А теперь вот расплачивайся за болтовню, и хорошо, если только рейнским…

Вдруг до Кнаге дошло, что баронов племянник никоим образом не должен встречаться с Кларой-Иоганной. Белокурая вдовушка отличалась безукоризненной нравственностью – если окажется, что жених замешался в какую-то подозрительную историю и тайно от фон Нейланда делал копии принадлежавших барону картин, ей это наверняка не понравится. Упускать такую невесту Кнаге не желал. В кои-то веки он понравился женщине образованной, с прекрасными манерами, изящной даже в тяжелом и широком бархатном платье с талией по моде – выше натуральной; понравился женщине с которой будущее обеспечено: правильно она рассудила, что нужно завести свою мастерскую, взять учеников, стать понемногу добропорядочным бюргером. А потом родятся дети, жизнь будет сытой и спокойной, а для души, коли душа не впадет в блаженную дрему, можно будет выезжать в красивую местность, писать пейзажи, и, кстати, такие пейзажи могут годами ждать богатого покупателя. В конце концов, кто помешает уважаемому мастеру съездить несколько раз в Амстердам, провести там месяц-другой, копируя картины мастеров? Копирование – отменная школа… и что же, все это – псу под хвост?..

Входя в комнату, Кнаге уже вполне владел собой. Если между ним и Кларой-Иоганной стоит этот сумасшедший, завернутый в конскую попону, то от сумасшедшего придется избавляться. Тем более – война, а на войну все можно списать. Одним покойником больше, одним меньше…