Я и жизнь Филиппова воспринимаю раз и навсегда как д р у г у ю — не мою — и потому мне вполне хватает той части его личности, которая явлена мне. Семья, дом, дети — как все это далеко от меня пока. Так, наверное, Луна глядит сквозь сон на Землю — что там на ней? кто там на ней? — а сама плетет, плетет долгую серебристую нить полусонных грез…

Ладно. Пойду поужинаю — и спать Телефон звонит…»

Я не сразу поняла, что телефон звонит и у меня в номере, подскочила к нему, рывком сняла трубку, опасаясь, что услышу короткие гудки. Вдруг это Максим, мелькнула надежда. Я же продиктовала ему мой гостиничный номер.

Но звонил парень — покупатель квартиры.

— Я был в ЖЭУ, капремонта не делали в последние десять лет, меняли только трубы, а кроме того, перекрытия, оказывается, в доме смешанные…Так что — мне не подходит.

— Понятно, — сказала я.

— Я собственно звоню еще, чтобы вам сказать: у вас и сейчас в квартире свет. И я позвонил сначала туда — ответил женский голос. Так что разберитесь, кто там живет, а то сложности будут с продажей. — Он помолчал. — А зачем такой красивой молодой даме — сложности?…

Я положила трубку и, как говорится, уставилась на стену неподвижным взглядом. Бледные завитки обоев. Скромный, бесцветный офорт.

Честное слово, чушь какая-то. И квартира не продана, значит, торчать здесь еще — и сколько? И свет в окне! А теперь еще и женский голос отвечает по телефону.

Я дрожащими пальцами набрала телефонный номер сестры.

Сестры? Господи, что я говорю!

— Але, — сказал женский голос, — вас слушают… — Помолчав, я положила повлажневшую трубку. Неужели Василий Поликарпович отдал ключи какой-то знакомой женщине? Да, наверное. Он не предполагает, что кто-то будет звонить в пустую квартиру… Такое предположение все — таки немного успокоило меня.

Решили, что надо пригласить родственников и на сорок дней. Помогала готовить и накрывать на стол Аглая Дмитриевна. Марта старалась на нее не смотреть, но, когда Аглая ей внезапно сочувственно улыбнулась, банка с огурцами выскользнула из рук Марты — и разбилась.

— Я чувствую, что у нее дурной глаз, — шептала Марта в комнате Филиппову, — и черная душа, поверь мне…

Филиппову и самому присутствие новой женщины в доме было малоприятно. Анатолий Николаевич со дня похорон жил у нее — и только на сорок дней вернулся домой — и то не один. Он не унизил себя никакими объяснениями с детьми и зятем. Ольга, правда, попыталась что-то пробормотать осуждающе, но Прамчук и взглядом ее не удостоил. Кремень мужик, восхитился Филиппов, я бы так не смог. Свою мать он не стал привозить из деревни на сорок дней — она и неделю в городе с трудом выдержала, едва-едва поклевала на девятидневье — и скорее домой к своим курочкам и вышиванию. Подумав о матери, Филиппов прослезился. Марта сразу приникла к нему, положила черненькую круглую голову на его плечо, обняла.

— Плохо нам будет без Ирмы Оттовны, — в который раз сказал Филиппов.

— Плохо, Володя, — откликнулась, как эхо, Марта.

Родиона и Мишутку на дни похорон забирала Колина Любаша. Но сегодня они были дома: Родион хмуро сидел за столом, вяло жевал блин и безучастно смотрел в окно, отчего по его бледному лицу медленно проплывали тени снежинок. Мишутка же, не понимая происходящего, громко требовал себе еще киселя и пытался сдернуть со стола скатерть. Филиппову вся эта многочисленная родня жены казалась сегодня совсем чужой; он завистливо поглядывал на раскрасневшегося после водки Прамчука и, наконец, уличил себя в упорной фантазии: это он, Филиппов, похоронив жену, заходит в кухню, где уже хозяйничает долгоногая Анна, а он тихонько обнимает ее и шепчет: «Родная…». Поймав по-птичьи встревоженный взгляд Марты, Филиппов ей ласково кивнул. В сущности, ему было жаль ее по-настоящему. Что она видит? Только дом и детей. Ложится спать рано — даже телевизор почти не смотрит. Сидит, рисует свои волшебные цветы да преданно, как Пенелопа, ждет с работы любимого мужа. Если бы можно было пожить с Анной на чудо — острове, родить похожего на Анну сына, а потом, под старость, когда Филиппов уже не будет нужен как мужчина еще молодой Анне, вернуться к Марте и умереть на ее руках… Впрочем, захочется ли возвращаться? Или, что еще хуже, не наскучит ли и Анна, когда он, слившись с ней, наконец, впитает ее душу в себя до конца вместе с ненужным ей самой, для чего-то Богом ей подаренным талантом, и, оставив вместо загадочной планеты, вокруг которой с навязчивостью пчелы он сейчас вьется, только опустошенную скорлупу?

Но идея родилась — хотел или не хотел этого Филиппов — и чудо — остров уже замаячил в туманной дымке океана.

Филиппов налил себе водки, улучив момент, когда тесть вышел, а Марта наклонилась над Мишуткой, вытирая его ротик салфеткой, — и вилкой подцепил немного соленой капусты. Ему вспомнилась вырезанная из бумаги, намокшая борода Нептуна в детском лагере в какой-то праздник, может быть, даже в день Ивана Купала для порядка переименованный в день речника. Нептуном был вожатый, потом, уже взрослым, он его однажды увидел в кинотеатре у Елизаветы, затонувшей вскоре в бурных водах своих страстей. Да была ли она, подумалось, не сон ли это, неужели я, приличный семьянин и почти доктор наук (пусть я и знаю цену своим научным трудам!) когда-то мог в три часа ночи бросать камушки в окно спящей женщины — и она открывала мне скрипучую дверь, брала, точно заблудившегося ребенка, к себе в постель и, обогрев, начинала играть со мной, как маленькая разбойница, развращая и лаская, пугая и веселя?

Нет, нет, я придумал и ее, и Анну, вот она — реальность, по замутненной поверхности которой летают пылинки скуки: тесть, Марта, умершая теща, пухом ей земля, многострадальной, Колька, напившийся, как Зюзя, его беременная Любашка с глазами затравленной козы, дети… Да, дети. Ничего нет. Ничего больше не существует. Отключить воображение — и все: вместо яркого экрана, заполненного музыкой и красивыми людьми, — черный ящик. Он поднял отяжелевшие веки: родня жены захмелела, их голоса уже слились в один ровный и утомительный гул, Марта куда-то вышла, наверное, занялась детьми, а тесть о чем-то говорил со своим братом — номенклатурщиком, и лица их выдавали сильную озабоченность. Филиппов выпил еще водки и опять подцепил капусты. Беда в том, что экран можно выключить — и даже разбить! — а что делать с фантомами воображения, слившимся с живыми людьми? Если он сам, не ведая того, извлек из глубины своего воображения образ мятежной Елизаветы, не сам ли он и разрушил образ, уничтожив ее душу? Филиппов, увидев себя губителем, содрогнулся: предательство, которое он совершил по отношению к Елизавете и о котором навсегда забыл, осталось в его подсознании и сейчас, отбросив на его мысли тень, придало собственному его «я» такой страшный облик, что Филиппов испугался самого себя, испугался за Анну — значит, и с ней будет то же? Значит и ее он погубит? Впрочем, усмехнулся вдруг, если ни Елизаветы, ни Анны нет, а есть лишь игра моего воображения, предлагающая мне тот образ, который нужен душе, как пища, именно тогда, когда появляется в этом витальная потребность, то и гибель их не что иное как следствие изжитости моим воображением очередного образа. В конце концов, может быть и я — лишь продукт чужого воображения… О чем переживать?