Но, пройдя с таким ощущением несколько шагов, я вдруг приостановилась (для приличия возле книжной лавки) и подумала: а я ли это? Я ли чувствую себя бесплотной? Я — такая жизнелюбивая и смешливая, такая любознательная и заражающая всех своим оптимизмом? Не душа ли моей сестры, замерзшая и одинокая, говорит и чувствует сейчас ч е р е з меня? Или я просто устала, просто не с кем мне здесь поделиться болью о прошлом? Конечно, устала, конечно, мне здесь тоскливо — вот и все. К чему — мистицизм и личный спиритизм, или как там назвать такие размышления? Нет, все эти потусторонние «измы» мне чужды — и даже то, что они здесь, в городе моего детства, закрались в мое сознание, уже удивительно. Чтение дневника сестры так влияет на меня …Надо постараться отделить то настроение, которое налетает на меня, когда я следую за ней по ее юной и трагичной жизни, от моего собственного «я», иначе я рискую попасть в обыкновенную депрессию, какой периодически страдал мой отец. Не знай я, что произошло с сестрой, я, возможно, читала бы ее историю с родственным интересом и женским сочувствием — и всего лишь. Так и надо себя настроить.

— Вы что-то хотите купить? — Спросила продавец. И я узнала ее. Когда мне было пять-шесть лет, она приходила к нам в дом, была приятельницей моей матери. Ее фамилия…да, Хованская. Она говорила, что по отцу княгиня. Она, конечно, никогда не вспомнит маленькой девочки с ровной челкой и большими серыми глазами.

— Купить? А что вы можете порекомендовать?

— Возьмите это… — Она протянула мне книгу в темно-зеленой обложке.

— Какая цена?

— Десять.

Я отдала деньги и сунула книгу в сумку, даже не поглядев названия. У княгини, когда она улыбнулась очередному покупателю, изо рта высунулись два острых кривых зуба. Но в общем, она как-то мало изменилась за двадцать лет.

Весенний ветер, точно подросток, носился по двору — и на облупленном краю фонтана сидели взъерошенные голуби. Обертка от конфеты прилипла к моим ногам — я наклонилась и сбросила смятую бумажку с черных брюк в мокрый осевший снег. Дверь в подъезд была приоткрыта, ее придерживал обломок ржаво-красного кирпича. Я вошла и стала подниматься по старым ступеням, замедлила шаг возле почтовых ящиков — и заглянула в тот, который еще недавно принимал почту для моей сестры — пусто. Кто-то спускался — я подняла голову и увидела Василия Поликарповича. Когда он поравнялся со мной, я поняла — и по запаху и по его блестящим глазам — что он крепко пьян.

— Вы не ко мне? — Он, чтобы не покачнуться, ухватился за перила. Его желто-смуглая цепкая рука оказалась прямо перед моими глазами. Под желтыми ногтями чернели дуги — точно недавно старик копал землю прямо ладонью, как лопатой.

— А вы уходите?

— Знаете, в Одессе был такой ресторанчик Гамбринус, где играл цыган-скрипач. И там я познакомился как-то с коренным одесситом. И так вот, — рука Василия Поликарповича напряглась — равновесие требовало от него больших усилий, — этот самый одессит как-то сделал мне комплимент, с его точки зрения, комплимент, разумеется, — ты, говорит, Вася, по характеру настоящий одессит, потому что отвечаешь на вопрос вопросом… — Василий Поликарпович засмеялся — и тело его покачнулось — смех, просыпавшись на весы, все-таки нарушил с трудом сохраняемое равновесие.

— Я буду через час, — старик придал своему лицу строгое прямое выражение, намереваясь, по-видимому. подчеркнуть, что его шаткость — просто случайность. — Заходите.

Он оторвал руку от перил и с тем же строгим и добропорядочным выражением лица, стал спускаться дальше.

А я поднялась еще на этаж — и начала открывать замки, забыв поинтересоваться у старика его гостями — но вряд ли бы он и сознался в том, что имеет дубликат ключей и отдает их своим знакомым. Ну и ладно, лишь бы не сожгли квартиру. Я вошла в прихожую и мне показалось, что в квартире появился какой-то непривычный запах: пахло то ли воском, то ли какими-то увядшими цветами.

Сначала я посмотрела кухню — нет, особого беспорядка здесь не было, по-моему, вообще ничего не изменилось: чайник я ставила на подоконник — он там и стоял, моя чашка из-под кофе (я предпочитаю всегда и везде пить из одной — своей — чашки; это привычка моего отца, передавшаяся мне то ли из-за нашего с ним сходства, то ли по причине обычного подражания дочери отцу) так и осталась на столе, где я ее и поставила; в кухонном застекленном шкафу мутно поблескивали фужеры и рюмки — и непохоже, чтобы их вообще вынимали в последние полгода. Правда, гости Василия Поликарповича могли пользоваться его посудой и почти не заходить в кухню, ставя вино (а вряд ли они без него обходились) на журнальный столик. Я прошла в комнату — ну да, здесь кто-то был — на паласе валялась то ли какая-то картинка из журнала, то ли фото — а так все прибрано. Ну и ладно, пусть, пока квартира не продана, Василий Поликарпович разрешает своей даме или даме с приятелем здесь ночевать. Лучше вообще пока не поднимать с ним разговора на эту тему. Только вот пусть ничего не разбрасывают — я подошла и наклонилась над бумагой, лежащей на полу, и поняла, что это чей-то фотоснимок, упавший изображением вниз — из чистого любопытства я перевернула его — это была моя фотография. Та самая, о которой писала в дневнике сестра.

По моей коже поползли мурашки.

Первым моим желанием было убежать, взять билет на самолет и улететь домой. Но, оказавшись в подъезде, на площадке, и уже начиная торопливо закрывать дверные замки, я неожиданно для самой себя, опять распахнула дверь и вернулась в квартиру.

С детства склонная к анализу и самоанализу, я победила свою панику — и решила все-таки понять, как мог снимок выпасть вторично из альбома сестры, причем сразу после того, как я прочитала у нее в дневнике, как моя фотография упала на палас?…

Я вновь взяла ее в руки и взглянула на свое лицо — юное, четырнадцатилетнее, немного грустное, но в то же время и немного насмешливое.

Здесь где-то должен быть фотоальбом. Я осмотрела комнату и, зайдя в спальню, поискала его и там. Нет, альбома нет. А где он?

Хорошо. Можно вполне принять такой вариант: сестра, когда писала мне записку, уже зная, что произойдет с ней дальше, достала из альбома мое старое фото (может быть, именно этот снимок был ей чем-то особо дорог) и смотрела на него. А потом сунула — ну, к примеру, вот сюда — на книжные полки — он и находился там все это время, стиснутый двумя книжными обложками, пока случайный гость(или гостья) Василия Поликарповича не решил (не решила) почитать на ночь. Тут-то фотография и выпала. Вот и все. Просто и реалистично.

Я поставила чайник и выпила чашку кофе.

Конечно, и при таком вот рациональном объяснении остается какой-то непонятный осадок: все-таки такое мгновенное воплощение прочитанного делает с л и ш к о м случайным простое совпадение. Правда, и за случайностью, происходящей в тот, особый жизненный момент, когда именно случайности, потом все определившей и расставившей по местам, только и недоставало, всегда проглядывает намек на замысел. Мы отмахивается от намека, чтобы не приближаться к той черте нашей психики, за которой начинаются неизведанные пространства. Ведь, откровенно говоря, несмотря на то, что сейчас я объяснила появление на паласе моей фотографии просто совпадением, — случайностей-то я всегда и побаивалась. Их внезапные и таинственные полуулыбки способны заманить нас в самые неведомые глубины, откуда выбраться уже нельзя будет с помощью обычной нашей психологии, но, словно в испытаниях древних мистерий, потребуются иные — сверхспособности психики, соприкасаться с которыми мне — человеку отнюдь не смелому, не готовому ставить опасные эксперименты на самом себе, вовсе не хочется.