Митя наконец смог разобрать, что все это время скандировали собравшиеся перед общежитием. Это оказалась монотонно повторявшаяся речевка: «Миряков — вор, Миряков — вон!». Было не совсем понятно, при чем здесь воровство: может быть, конечно, имелись в виду добровольные пожертвования после проповедей, но скорее всего, организаторы на скорую руку адаптировали какой-то креатив, оставшийся со времен местной незамысловатой политической борьбы.

Вообще создавалось впечатление, что вся акция была то ли стихийной, то ли организованной второпях и ее участники не совсем себе представляли, как им быть, когда они дойдут до логова сектантов. Видимо, поэтому толпа продолжала топтаться на месте, время от времени выбрасывая в сторону здания щупальца в виде активистов, не очень успешно пытавшихся завести остальную массу.

В то же время Митя понимал, что долго это стояние не продлится. Он никогда не участвовал ни в каких политических митингах или шествиях, но сейчас легко представил себя на месте протестующих. Он догадывался, каково это — стоять плечом к плечу с единомышленниками, умными и чистыми, и знать, что впереди зло. Тупое варварское зло. Самое главное — бесчеловечное зло. Сложно противостоять этому искушению ясности и правоты. Конечно, было бы еще лучше, если бы враги оказались в форме, а их лица закрывали шлемы, превращающие противника в армию человекоподобных роботов, десант вражеских космонавтов на родной ласковой планете, но и крепость антихриста вполне годилась в качестве объекта благородной ярости. И потом, что такое сектанты, как не кучка биороботов с промытыми мозгами?

Когда Митя спустился вниз, вся секта была уже в вестибюле, держась подальше от единственного зарешеченного окна и одновременно пытаясь разглядеть происходящее на улице.

— О, Митя, — обрадовался Миряков, который стоял спиной к окну и весело раздавал какие-то указания, широко расставив ноги и держась обеими руками за концы висевшего на шее полотенца. Мокрые после душа волосы местами смешно топорщились. Казалось, он наслаждается происходящим. — Спал, что ли? А у нас тут весело. Андрей как раз пытается дозвониться до полиции, а я сейчас, пожалуй, пойду пообщаюсь с народом. Народ, судя по всему, хочет выплакаться на моем могучем плече, и я не вправе отказать ему в такой малости. К тому же нехорошо оставлять людей без ежевечерней проповеди, а в традиционном формате она сегодня, боюсь, не состоится.

— Подождите, Михаил Ильич… — начал Митя.

— Чего подождать? Полиции? Или второго пришествия? Полиция примчится хорошо если к утру, а второе пришествие я, собственно говоря, как раз и собираюсь продемонстрировать.

В дверь ударилось что-то тяжелое: похоже, их собирались забрасывать камнями.

— Видимо, нашелся кто-то без греха, — прокомментировал Миряков. — Завидую. Значит, точно пора идти, а то стекла жалко. В мое отсутствие к окнам не подходить, в дискуссии с ахейцами не вступать, подарков от них не принимать.

Если я не вернусь, баррикадируйте дверь и ждите прихода кавалерии.

— Но Михаил Ильич…

— Обойдемся без трогательных сцен, — снова перебил Митю Миряков и бережно повесил ему на плечо свое полотенце. — Остаешься, кстати, за старшего.

Когда дверь за Михаилом Ильичом закрылась, Митя бросился обратно наверх и, осторожно подойдя к окну в своей комнате, начал наблюдать за тем, что творится на улице, из-за занавески. Уже на последних ступеньках лестницы он понял, что зря, конечно, возвращается к себе, — потому, что если с Миряковым что-то случится, надо будет наплевать на приказ и отбивать его у толпы, но теперь обнаружил, что ничего страшного вроде бы не происходит. Михаил Ильич спустился с крыльца и обращался к нападавшим, подойдя к ним чуть ли не вплотную. Было тихо — толпа наконец замолчала, — и Миряков говорил негромко, словно сам с собой, сидя после обеда на своих любимых качелях и репетируя очередную проповедь, поэтому до Мити даже через открытое окно доносились лишь отдельные слова. Он только видел — Митя не смог бы точно сказать, в какой именно момент это произошло, — что толпа обмякла, как будто исчезла какая-то сила, прижимавшая этот уродливый организм к холодному дну. Собственно говоря, никакой толпы уже не было: перед Михаилом Ильичом стояли люди, жадно ловившие каждое его слово, словно не могли надышаться, поднявшись из глубины и обнаружив наверху огромное синее небо.

Митя десятки, если не сотни, раз видел выступления Мирякова на публике, но не понимал, как это было возможно: перед общежитием стоял невысокий человек в футболке с гастрольного тура группы Nazareth, тренировочных штанах, тапочках на босу ногу и что-то тихо говорил, засунув руки глубоко в карманы, будто никогда не был на тренингах по языку тела, а те, кто еще несколько минут назад собирались его линчевать, слушали затаив дыхание. Плакаты исчезли, люди вытягивали шеи и приподнимались на цыпочки, чтобы не пропустить ничего из речи Мирякова, а стоявшие в последних рядах старались продвинуться ближе, продираясь через чахлые кусты вдоль дорожки и заходя сбоку, так что перед Михаилом Ильичом скоро образовалось полукольцо из слушателей. Постепенно к ним начали присоединяться прохожие и зеваки, все это время державшиеся подальше в надежде на опасное и противозаконное, но увлекательное зрелище. Они уже не сомневались, они просто боялись поверить, боялись снова обмануться, снова ощутить эту боль и пустоту, снова испытать это чувство, когда отмирает, становится грубой и ороговевшей самая нежная, самая стыдная складочка души, из которой рождается вера, и тебе кажется, что ничего больше не будет, что в тебе уже не осталось ничего от того ребенка, который всегда был внутри и которого ты всегда защищал, даже своей подлостью и нелюбовью, но страх быстро отступал, и Мите даже показалось, что кто-то начал опускаться на колени, когда в голову Мирякова попал камень. То ли бросок оказался не очень точным, то ли Михаил Ильич все-таки почти сумел увернуться, но камень только рассек ему кожу, скользнув по лбу и виску. Увидев, как яркая кровь быстро заливает правую половину его лица, отчего Миряков становился похож не то на старинную маску, не то на раскрашенного футбольного болельщика, все обернулись, ища того, кто посмел это сделать, и снова превращаясь в толпу, готовую догнать и растерзать или, если надо, привести живым, чтобы бросить к ногам обретенного мессии, который свершит свой праведный суд над бегущим к проходному двору на другой стороне улицы человеком, которого теперь заметил и Митя, но тут Михаил Ильич крикнул: «Нет!» — и на этот раз его, кажется, услышал весь город. Все замерли, и Миряков замер с поднятой вверх левой рукой, правой пытаясь стереть и стряхнуть на землю кровь с лица, чтобы она не заливала глаз. «Не надо», — повторил он уже тише, и, словно дождавшись этого сигнала, перед общежитием откуда-то появились полицейские, которые почему-то первым делом бросились к Михаилу Ильичу и, повалив его животом на землю, застегнули на нем сзади наручники.

Только сейчас Митя, который последние несколько секунд простоял перед окном в оцепенении, отпустил занавеску, с трудом разжав пальцы, и побежал вниз. Поэтому он не видел и не слышал, как Миряков, лежа на земле и изо всех сил выворачивая шею, чтобы хоть что-нибудь видеть еще не залитым кровью глазом, надсадно кричал: «Не вмешивайтесь! Все в порядке! Уходите! Уходите по домам!» — но никто не расходился, и только время от времени кто-нибудь отодвигался на пару шагов в сторону после очередного толчка человека в форме. В вестибюле Митя, для чего-то держа в руке полотенце Михаила Ильича, еще на лестнице соскользнувшее с плеча, кинулся к двери, но та неожиданно открылась сама, и молодой полицейский со светлыми тонкими волосами, не говоря ни слова, сильно ударил его в живот. Последний раз Митя дрался в начальной школе, поэтому в первый момент подумал, что просто наткнулся на что-то с разбега, но потом понял, что его ударили, и удивился: во-первых, тому, что взрослый незнакомый человек зачем-то бьет его в живот, а во-вторых, тому, что у него никак не получается вдохнуть. Пока Митя удивлялся, у него отобрали полотенце, надели на него наручники и вытолкнули на улицу.