В тот момент меня вообще перемкнуло. Я смотрел на неё и больше ничего вокруг не видел. И до безумия хотел наклониться и поцеловать её. Ну и не только поцеловать, вообще коснуться, обнять, почувствовать её. Захотел так внезапно и остро, что даже не знаю, как удержался.

Она, слава богу, ничего не поняла. Потому что пришла же ещё на корт: почему, Тимур, ты больше не приходишь?

Да потому что рядом с тобой меня клинит. А я не хочу этого. Не хочу всей этой мути, от которой потом только всем плохо. Не хочу, чтобы кто-то влезал мне в душу. Не хочу быть зависимым.

Этого я ей, разумеется, не сказал. Просто отмахнулся. Ну и дёрнул от неё, кажется, к Гене. Тупо, конечно, но это вышло как-то само. 

Можно было бы её послать, тогда б она отстала. Тогда бы точно всё закончилось. И не зудело бы каждую минуту: может, всё-таки сходить к ней? Ещё один раз. Последний. Но послать её у меня язык не повернулся.

Вот и оставалось выжимать из себя все силы на тренировках, пока не начинало рябить в глазах. Зато дурь сразу отступала. И потом спал нормально, а не маялся ночами, думая, что она где-то тут рядом спит или не спит…

***

В ту ночь я тоже сразу отрубился. Но почти сразу меня разбудили. Кто-то так бешено тарабанил в дверь, что мертвого бы поднял.

Это оказался Гена. Я уже собирался было съязвить по поводу его ночных визитов, которые уже, похоже, вошли у него в привычку, но Гена с порога затараторил:

— Тим! Там Алик! Он Тараса подослал! И другие там… пацаны сказали… Он ей точно что-то сделает… Типа наказать хочет… и охрана не идет... в бильярдную…

— Так, выдохни. И нормально всё скажи. Тебя понять невозможно.

Гена несколько раз шумно вздохнул. Затем хоть и сбивчиво, но уже более-менее внятно продолжил:

— Короче, Алик психанул, что Марина его продинамила. Я сам слышал, как он говорил, мол, кто она такая, чтоб с ним так… Потом пацаны сказали, что он решил её наказать и подослал Тараса, чтобы тот ей наплел что-нибудь и привел к нему, в бильярдную. И я видел несколько минут назад, как они с Тарасом туда зашли. Я сразу побежал к охране, к ним на пункт. Говорю, Алик может психологичку по кругу пустить. А у них там мониторы же. Нашел, который из бильярдной. Показываю: вон, типа, смотрите, она там, пойдемте скорее. А они мне: ага, ты иди, мы щас. Я выскочил, запнулся там у них, вон колено содрал. А у них окно открыто. Один говорит другому: ты, типа, куда подорвался? Не спеши. Пускай её проучат. Будет, типа, знать в другой раз. Прикинь? И тогда я…

Пока он рассказывал, я натянул джинсы, футболку, надел кроссы.

До бильярдной мы домчали за полминуты. Внутрь Гена заходить не стал, да мне он там и не нужен. С разлёту я выбил дверь. И вместе с дверью ещё кого-то снёс. А, Тарасика. Потом только увидел Марину. Увидел, что эти уроды держали её распластанную, заломив руки. Держали втроём одну. И на миг аж в глазах потемнело. Суки! Я же их тут всех просто покалечу.

Схватил кий, сломал о второй стол, но всечь успел только одному, затем нацелился на Алика, который отбежал в самый конец комнаты и оттуда верещал:

— Да успокойся ты! Мы ничего такого не делали. Она сама пришла.

Я рванул к нему, и тут же в бильярдную влетели охранники:

— Что здесь происходит? Ты что творишь?

Один из них схватил меня за футболку. Я развернулся. О, это ж тот самый обиженный попрошайка. Тоже та ещё сука! Как там сказал Гена: пусть её проучат?

— Я тебя щас самого проучу.

— Что? — сморгнул он, а в следующую секунду взвыл. — Рука! Моя рука! Что стоишь? Он мне руку сломал!

Не знаю, я бы, наверное, там всё и всех перемолотил, и второй охранник ни черта бы меня не остановил — впрочем, он и не пытался, возился там со своей рацией. Но тут ко мне подбежала Марина.

— Тимур, всё, успокойся. Остановись, Тимур. — Она поймала меня за руки, и её оттолкнуть я не мог.

Смотрел на неё, а у самого стучала кровь в висках так, что я едва слышал её слова. А потом она вдруг обняла меня, продолжая что-то приговаривать. Прижалась щекой к груди. С минуту я стоял и не мог даже пошевелиться. Думал, сердце сейчас разорвется. Но вдыхал её запах, и меня постепенно отпускало…

Марина

Наверное, любая после того, что произошло, сбежала бы из этого лагеря. Директор, который приехал на следующее утро, тоже думал, что я не останусь. Да я и сама всю ночь терзалась. До бесконечности ведь здесь прятаться не будешь. Надо все равно что-то делать, но что делать, куда ехать — я понятия не имела. И все-таки побоялась уезжать. А директору сказала:

— А вам не кажется, Павел Константинович, что это не я должна уехать? Что это Рудковского надо отсюда выгнать?

— Я не говорю, что ты должна! Я думал, ты сама захочешь. Но если нет, то хорошо. Хорошо. Можешь пока не вести с ними занятия, в себя приди, успокойся. А насчет Рудковского не переживай, я уже позвонил его матери. Пусть за ним приезжает. Сказала, завтра будет.

Но мать Алика примчалась в тот же день, ближе к вечеру. Приехала с собственной охраной — двумя мужчинами, которые неотступно следовали за ней по пятам.

О чём она говорила с Павлом Константиновичем, я не знаю, но спустя время он послал за мной. Не очень-то мне хотелось знакомиться с матерью Алика, но делать нечего — пошла.

Оба охранника госпожи Рудковской стояли как часовые по обе стороны двери директорского кабинета. Я постучалась, вошла. Павел Константинович приподнялся из-за стола и, обращаясь к матери Алика, произнес:

— Вот, пожалуйста. Это Марина Владимировна, наш педагог-психолог.

Тон его, к неприятному удивлению, был пусть и немного, но заискивающий, и это резко снизило градус моего к нему уважения. Не ожидала я увидеть в нём сервильности, к тому же после всего, что сынок этой дамочки тут вытворял. Ведь вчерашняя его выходка далеко не дебют. Женщина, работница кухни, сегодня утром мне понарассказывала такое, что волосы на голове зашевелились. Он же попросту садист и извращенец, вот кто. Я уж молчу о том, что на нём смерть сбитой им женщины. И Павел Константинович перед его матерью стелется! Грустно и даже чуть противно…

— А это Татьяна Вениаминовна, — бросил директор уже мне.

По матери Алика безошибочно угадывалось то, что она большая чиновница. Это сквозило во всем: во внешнем облике, в выражении лица, в голосе, в том, как сидела в кресле, словно это она тут директор, а Павел Константинович — её подчинённый.

Только вот я перед ней лебезить не собиралась. Я даже поздоровалась с ней сухим кивком и села в свободное кресло напротив неё.

— Павел Константинович мне рассказал о том, что произошло. Прежде всего я хочу перед вами извиниться за своего сына. Он тут просто с ума сходит взаперти. И характер, конечно, не подарок. Я готова компенсировать доставленные неудобства и вам, и лагерю. — Она многозначительно посмотрела на директора. — Так же со своей стороны я обещаю побеседовать с сыном, чтобы подобное больше не повторилось.