Мне казалось очень важным разумно выбрать специализацию, но я не знала, как это делается. Однажды всех незанятых сестер срочно позвали на импровизированное собрание в главном коридоре, где мы услышали, что глава ордена Маргарет Винчестер хочет, чтобы мы изучали географию. Каким-то образом это было связано с важностью понимания современного мира. Так решалась проблема: моим первым выбором должна была стать география.

К моему изумлению, подчинились не все монахини. Теперь я понимаю, что они увидели, а я – нет: желание главы ордена было уловкой. Географию преподавала сестра сомнительных качеств (старая, эксцентричная и уродливая), и подходящий набор в ее класс требовался для того, чтобы она осталась в оплачиваемом штате. Вечно задыхающаяся мать Гертруда была большой, с одутловатым лицом и кустистыми бровями; создавалось впечатление, что она чересчур высоко ценит богатство своих знаний, делясь ими с раздражающим высокомерием.

Меня влекло к науке, хотя для серьезных занятий у меня не было необходимой базовой подготовки. (Наука для девочек? Должно быть, я ошиблась школой!) Не внесенная в список, я посещала многие лекции по собственной воле, пока новость об этом не достигла ушей матери Гертруды; она отправилась к моей наставнице с просьбой, чтобы та запретила мне посещать лекции. Однако по географии я получила отличные оценки. Моя полная преподавательница раздулась от важности, а ее щетинистое лицо светилось гордостью за себя.

Я решила изучать французский, поскольку любила этот язык и имела способности к языкам. Оставалось выбрать основной предмет. Мне хотелось в качестве профилирующей дисциплины изучать искусство, чтобы использовать свои творческие способности. Меня никто не предупредил, что мисс Нагель, черствая преподавательница средних лет, терпеть не может монахинь.

«Я думаю изучать искусство, – невинно сообщила я ей. – Вы не могли бы ознакомить меня с учебным планом?»

Она сердито взглянула на меня. «Насколько я могу судить, большинство сестер не получают нужных отметок, – мрачно ответила она. – У них недостаточно воображения и…» Она этого не сказала, но я все равно услышала: и с ними скучно. «Иди и нарисуй морскую раковину, – закончила она. – Это даст мне представление о твоих способностях».

Я была о себе не слишком высокого мнения, но полагала, что моя небольшая изящная работа не так уж плоха. Пару часов спустя я принесла рисунок мисс Нагель. Она удивилась, увидев меня снова, и была беспощадна в своей оценке. «Не пойдет, – бросила она. – Если хочешь заниматься творчеством, займись лучше ремеслом». И отвернулась.

Что ж, ремесло тоже предполагает творчество, но меня оно совершенно не привлекало. Только во время выставки, когда студенты демонстрировали свои первые и последние работы, чтобы зрители оценили проделанный ими за три года путь, я поняла, что тогда произошло. «Да мой рисунок раковины был гораздо лучше любого из этих!» Увиденное настолько меня потрясло, что я произнесла эти слова вслух. В это время мисс Нагель оказалась рядом. Она ничего не сказала и ушла прочь.

СЕДЖЛИ ПАРК остался у меня в памяти по двум причинам, ни одна из которых не имела отношения к учебе. Во-первых, меня восхищали удивительные рододендроны, величаво возвышавшиеся вдоль всей стены здания и по обочинам тенистых садовых троп. Летом они поражали воображение, и я трижды видела их в цвету – достаточно, чтобы запомнить навсегда.

Вторая причина была личной и глубокой. Я по уши влюбилась, что было против всяких правил. Я полюбила зеленоглазую сестру Элис, неугомонную ирландскую красавицу, обладавшую ярким чувством юмора и острым умом, который в конечном итоге помог ей правильно понять истинное положение вещей в ордене. Она была на одиннадцать лет старше меня и покинула монастырь в начале семидесятых.

Сестра Элис преподавала естественные науки в средней школе ВСИ в Манчестере. На выходные она вместе с коллегами присоединялась к общине в Седжли, поскольку их было слишком мало, чтобы сформировать собственный монастырь.

Я любила глубокий, мелодичный ирландский говор Элис, ее прямой римский нос, темные брови, сдержанный юмор, общительность, вежливость и природную иронию. Она проникла в самую глубь моей романтичной, страстной души. Больше всего мне нравились ее глаза цвета морской волны. Обычно они были карими, но когда она начинала злиться или проявлять иные эмоции, глаза вспыхивали зеленым, и я чувствовала себя беззащитной перед ней. При обычных обстоятельствах мы могли бы подружиться, вместе смеяться и шутить. Но из-за правила молчания я глубоко прятала свои чувства, да к тому же было еще одно, значительно более пугающее правило, касающееся «особой дружбы». Такой дружбы необходимо было избегать, она являлась «проклятием религиозной жизни». Поэтому я чувствовала себя обязанной бороться со своими нежными чувствами к этой необычной женщине. Однако чем больше я с ними боролась, тем сильнее они становились. «То, чему мы сопротивляемся, упорствует» — этот закон психологии ускользнул от проницательного ума основательницы ордена, которая и сформулировала правило, касающееся «особой дружбы». А дисциплинированные последовательницы знали не больше ее.

Сестра Элис не шла ни в какое сравнение с коллегами. С ее точки зрения, бодрость духа не противоречила возможности быть хорошей монахиней. Ее не наказывали, поскольку считалось, что сердце ее на месте; к тому же она была блестящим, популярным учителем. В любом случае, противоречить ее ирландской логике было слишком сложно. Я видела, как наставницы блюли свою репутацию, завершая дискуссию, в которой не могли одержать верх. Я слышала, как ее коллеги изумленно вздыхали, словно сестра Эллис переходила все возможные границы. Она не боялась наказаний – казалось, к ней они вообще не относятся. Она считала, что хорошей монахиней была та, которая умела любить. Она умела, и в этом была главная причина ее популярности среди детей. Именно это, в конце концов, и явилось причиной ее ухода: она, наконец, поняла суть правил, которые стремились ограничить ее и ценились больше, чем любовь.

Мне неплохо удавалось скрывать свои чувства и не возбуждать подозрений. Однако я не могла упустить возможности бывать с нею рядом и брать дополнительные уроки французского языка. Мы сидели плечо к плечу за маленькой школьной партой. «Ca va tras bon, n'est-ce pas?» Она улыбалась мне широкой, доброй улыбкой, и я буквально таяла. Элис отлично знала французский, да и я была на высоте, желая поразить ее своими познаниями. Элис оставалась приветливой, но нейтральной.

Мне хотелось, чтобы она заметила меня, и, когда она искала добровольцев для оклеивания школьных учебников, я быстро воспользовалась возможностью побыть в ее обществе. Я стояла в классе, не в силах сдвинуться с места, охваченная необычной страстью, а она тем временем показывала мне особую лампочку, которую приобрела для какого-то проекта. Она поглаживала лампочку с чувственной нежностью, и я пристально смотрела на сестру Элис, чтобы прочесть в ее глазах то, что выражали руки. Она остановилась, внезапно поняв, что вызвала во мне что– то не слишком сочетающееся с чистой страстью к науке.

Из-за любви к Элис в моей душе поселилось чувство вины. В конечном итоге мне стало слишком тяжело держать его в себе. Это было нарушение правил, о котором я обязана доложить настоятельнице. Мне предоставили частную аудиенцию, и я оказалась в ее рабочем кабинете. Если бы я знала, что собираюсь совершить нечто вроде харакири, то, вне сомнения, отказалась от своего намерения.