Мать Терезу, нашу настоятельницу, выбрали на эту должность, как мне кажется, совсем не за ее интеллект. В этом она вполне могла положиться на своих помощниц. Говорить такое не слишком вежливо, но, скорее всего, она стала настоятельницей потому, что была хорошей монахиней; преподаватель из нее получился обыкновенный, да и психологической мудрости матери Терезе не хватало. Я опустилась на колени подле кресла, глядя на нее сбоку, как и полагалось. К своему ужасу, я поняла, что не знаю эту женщину, которой собираюсь доверить свою глубочайшую личную тайну, да и она ничего не знает обо мне. Все, что нас объединяло, – это свод правил.

Мое сердце наполнилось тревогой, как только я открыла рот и с трудом произнесла свой собственный приговор. «Матушка, – начала я, решив, что лучше рассказать о ситуации с максимальной прямотой. – Я влюбилась в одну из сестер».

Молчание. Все мое внимание было приковано к ней, моей настоятельнице, и я заметила, как вспотело ее лицо. Я чувствовала запах пота, видела, как от короткого, неглубокого дыхания двигается вверх-вниз черная ткань облачения. На ее лице читалось невероятное удивление, смущение, а затем, как мне показалось, горячее, но безнадежное желание не иметь к этому никакого отношения. Поскольку она молчала, я ответила на незаданный вопрос: «Это сестра Эллис».

Мать Тереза ответила не сразу. Она продолжала коротко дышать и на некоторое время закрыла глаза, перебирая четки. Мое сердце было готово остановиться. Я чувствовала, что все сделала верно, но при этом совершила большую ошибку. Я была искренней, честной и хорошей, но призналась в чем-то столь ужасающем, что не могла здесь ничего выиграть. Наконец, к матери Терезе вернулось самообладание, и она подняла голову. Взгляд ее был строгим.

«Сестра, ты знаешь, что это серьезное нарушение. Я должна тебя наказать. Отныне ты обязана использовать плеть всякий раз, когда к тебе придут искусительные мысли о сестре Элис. Это ясно?»

«Да, матушка. Простите меня, я сделаю все, чтобы следовать нашим святым правилам».

Я покинула ее кабинет во второй половине дня. Тем вечером во время обеда я не проглотила ни куска, а ночью не могла заснуть. Глубокой ночью я забралась в самый дальний туалет, который только смогла найти, и впервые воспользовалась плетью, чтобы отогнать мысли об Элис. Вернувшись в постель, я заплакала, стараясь заглушить свои всхлипывания одеялом. Слезы помогли, и облегчение подарило долгожданный сон.

На следующее утро сразу после службы, когда вся община направлялась на завтрак, настоятельница рассказала Элис о моей запретной любви. Я не должна была об этом узнать, тем более увидеть или услышать сам разговор. Однако я подняла глаза именно в тот момент, когда настоятельница поманила сестру Элис к дверной нише, чтобы осторожно поговорить с ней, а потом услышала решительный стук ботинок, говорящий о возмущенных эмоциях, и поняла, что теперь она все знает. Без сомнения, мать Тереза полагала, что это поможет нам обеим. Однако я заметила выражение отчаяния на ее лице, когда она смотрела на уходящую прочь Элис. В тот момент она могла засомневаться в мудрости своего решения. Поступок был глупым, даже если намерения были благими, но она никогда не пыталась его исправить.

Наши уроки французского резко прекратились, и я поняла, что Элис меня избегает. Если, например, мы шли навстречу друг другу по коридору – а коридоры в Седжли были длинными, – то она разворачивалась и уходила. В храме она старалась найти скамью дальше от меня. В столовой выбирала место, где я не смогла бы ее видеть. Во время отдыха она говорила меньше, боясь привлечь мое внимание, и всегда старалась стать спиной ко мне. Я испытывала невыносимую боль, не только лишившись обычного общения, которому так радовалась прежде, но и потому, что видела сестру Эллис в таком состоянии. Она инстинктивно отвергала страстные восторги человека своего пола. Свободная натура и широкий ум возвели стену: ее неприятие я ощущала абсолютно ясно и оно было очень болезненным. Мне можно было носить на шее колокольчик, чтобы заранее оповещать о своем приближении.

Ради того, чтобы ей было не так тяжело, я вела себя очень хорошо. Я старалась никогда не находиться поблизости, хотя всей душой стремилась увидеть ее хотя бы краем глаз. Я не смотрела на нее, когда у меня была возможность, и плакала, если шанс был упущен. Любовь стала мечом, все глубже и глубже проникавшим мне в сердце. Образ Элис превратился в образ всей неразделенной любви, вызывая бесконечную жажду примирения.

Мне был двадцать один год, и я никогда не слышала ни слова «лесбиянка», ни слова «оргазм». Все те годы, что я была монахиней и девственницей, я никогда не занималась мастурбацией, поскольку ничего об этом не знала. Но если сестра Элис приближалась ко мне в храме, все мое тело начинало дрожать мелкой дрожью. Стоя на коленях во время молитвы, я всегда чувствовала, когда она подходит, и слышала каждый ее шаг.

Вот она; я узнаю ее шаги, хотя она пытается ступать легко. Она в нескольких ярдах от меня, и я чувствую ее запах, напоминающий аромат дикого вереска или сырости, словно она вымокла под дождем.

Что же мне делать? Внизу живота появляется усиливающаяся с каждой секундой пульсация… О Боже! Может, если я скрещу ноги, то смогу ее сдержать? Сложно так делать, когда стоишь на коленях! Я переступаю с колена на колено. Бедра начинают сжиматься… Боже, я не могу!

Чувственная энергия преодолела мою волю и устремилась вверх по спине. Голова моя запрокинулась; удивительно, как я не закричала на всю часовню. Ноги тряслись от последствий подавленного экстаза. Со стыдом я опустила плечи. Мне казалось, что скрыть происходящее было невозможно. Я была совершенно подавлена мыслью о том, что кто-то мог это заметить, – но как такое можно не заметить? Я замерла, услышав позади себя вздох, и кто-то громко забормотал, стуча четками: «Святая Матерь Божья, Иисус, Мария и Иосиф!»

Никто мне ничего не сказал, хотя такое происходило несколько раз. Если б мой рот не был запечатан отчаянием и железной волей, я бы, конечно, закричала, и только Бог знает, что бы за этим последовало.

Раз в неделю сестры-студентки по традиции встречались с нашей непосредственной наставницей, выслушивая ее проповеди и поучения. Мы сидели, опустив глаза и сложив руки на коленях. Нам говорили: «Не общайтесь с девушками, которые приводят в колледж своих приятелей». Появление мужчин на территории школы было нарушением правил, но студенток это не заботило, и мы часто видели, как парочки целуются на прощание, стоя на ступенях у главного входа. И однажды настоятельница сказала нам нечто, должное, по ее замыслу, служить нам предупреждением, однако результаты оказались совсем иными.

«Хочу напомнить вам правила, касающиеся обета целомудрия, – начала она. – Вы не должны поддаваться искушению заходить друг к другу в спальни. Также вы не должны лично общаться друг с другом». (Ну и ну! Что еще за мысль – заходить друг к другу в спальни!)

Имен она не назвала, но я понимала, что это не просто предупреждение, – нечто в этом роде на самом деле должно было происходить, иначе настоятельница не казалась бы столь нервной, а атмосфера не была бы такой напряженной. Несмотря на правило смотреть вниз, я быстро огляделась по сторонам. Кто виноват? Почему она не обращалась лично к нарушителям? Почему я одна ни о чем не знаю? Теперь я думаю, не было ли это скрытым намеком в мой адрес, в случае если я подумываю о чем-то подобном. Возможно, подозревалось, что я это делаю.