— Как красиво ты поешь, — выговорил Яромир. Горло ссохлось от долгого молчания.

— Я рада, что тебе понравилось, — ответила она. Встала, положив гусли на скамью, и приблизилась. Нехлад смотрел во все глаза. Что в ней такого? Свежа и чиста, как все в ее летах, мила — но не более. А он глупо улыбался, не в силах отвести взор, и даже, наверное, зарделся, когда она простым и естественным движением положила теплую ладонь на его руку.

— Как хорошо, что ты встал, а то я уже боялась, что умрешь, — с легким упреком сказала она.

Вот теперь Нехлад точно покраснел. Чаша памяти горька… но он уже испил ее, а если остались несколько глотков — что ж, отыщет силы и сделает их!

— Ты смотри мне! — продолжала, пригрозив пальчиком. — Судьбу торопить — богов гневить.

— Как любит говорить Торопча, вперед себя никуда не поспеешь, — не совсем впопад сказал Яромир. — Не беспокойся, теперь не умру.

— Вот и молодец. Чего-нибудь хочешь? Да что я — конечно, хочешь, ты ведь слаб еще. Обожди, я скажу, чтобы тебе поесть принесли…

— Нет, погоди, еда не убежит. Лучше… — Он хотел сказать: «Спой еще что-нибудь», но почему-то выговорил иное: — Лучше скажи, где я.

— В моем поместье! — с шутливой гордостью ответила она. — В Затворье, что на юге от Верховида.

Стабучь! Теперь все ясно. Очень уж плох был в дороге Нехлад, не стали друзья рисковать, предпочли остановиться в Стабучи. вотчине завистников. Затворье. как он помнил, находилось всего в двенадцати верстах от Верховида — исконного боярского поместья, разросшегося до настоящего города.

— Знаю, то не радость для тебя, — вздохнула девушка. — Нет лада между нами…

— Радость! — перебил он. — Чья бы ни была тут земля, а смотреть на тебя — радость.

— Спасибо на добром слове. А Затворье — земля моя, и законы здесь мои, так что ни о чем не тревожься, Яромир.

— Знаешь меня?

— Конечно, — сказала она, и на лице ее промелькнула грусть. — Не только по слухам — твои друзья немало рассказали. Но ты обо мне, наверное, тоже слышат?

Нехлад кивнул.

— Ты — Милорада Навка. Великая целительница.

— Уж великая? — рассмеялась она. — Да, кое-что умею, но не верь всему, что говорят.

— Я верю себе, — сказал Яромир и, кажется, смутил ее: очаровательный румянец вспыхнул на щеках девушки. — Милорада… за что тебя так прозвали — Навкой?[27]

— Дело прошлое, — отмахнулась она. — Это с той поры, когда я еще не поняла, что могу лечить… Да мне все равно. Сказать по правде, я и имя-то свое не слишком люблю, что уж о прозвище спорить?

— Как можно не любить имя?

— Очень просто! — улыбнулась она. — По мне, так уж Мила или Рада, а вместе — какая-то бессмыслица получается. Что я мила — приятно слышать, но что я сама же этому рада? Почему у знатных людей обязательно должно быть двойное имя?[28]

Нехлад засмеялся, даже не удивившись тому, как легко пришел смех.

— Как же мне тебя называть?

— А ты придумай! Но наверное, на пустой желудок и думается плохо, — спохватилась она. — Тоже мне великая целительница: сейчас Сама же и уболтаю тебя вусмерть! Так я сейчас распоряжусь… а еще лучше, идем-ка в трапезную! Из твоей горницы налево…

Яромир, не дослушав, перемахнул через подоконник. Сердце забилось неровно, но он не мог точно сказать — от слабости после долгой болезни или от близости Милорады. Навка, засмеявшись, подобрала гусли, взяла Нехлада за руку и повела вдоль дома.

Терем знаменитой целительницы, младшей дочери Ярополка Стабучского был, как и положено у славиров, добротным, основательным, кряжистым. И все же сквозило в его отделке что-то воздушное, строение точно сливалось с солнечным садом.

Чуть в стороне стояло капище. В нем, как слышал Нехлад, исцеленные рукой Навки оставляли богатые жертвы богам — сама Милорада не брала ни грошика, что, правда, не мешало злым языкам утверждать, будто пожертвования потом делятся в боярской семье. Но Нехлад, едва припомнив это, с гневом выбросил из головы поганую мыслишку.

Южнее виднелись крыши заставы. Затворье — тихое место, Стабучь умеет защитить себя, да и город с горделивым именем Верховид (не иначе, в пику Верхотуру, столице Нарога, назвали — мол, повыше вас глядим, поболее видим) совсем близко, но, конечно, оставить дочь без охраны Ярополк не мог. Посадил в дочернем поместье полсотни воинов.

Желания юной девицы жить в отрыве от родных Нехлад никогда не понимал. Как будто целительством нельзя заниматься в Верховиде! Однако же вот посмотрел своими глазами — и раньше разума сердцем понял: так и должно быть. Не место светлой Навке в мрачном гнездилище стабучан…

«Однако, что же я! — одернул он себя. — Хоть и нелады между нами, но зачем до глупости доходить: раз мне не по нраву, так уж и не люди, а навайи какие-то?» Так он подумал, сам не заметив, как легко проскочило в голове слово, от которого, казалось, должно бы потемнеть в глазах…

* * *

А потом в трапезную и товарищей моих пригласили. Она, конечно, позвала. Не сразу, пожалуй, даже непозволительно поздно, я заметил, что прислуга косится на нас недобро. Так уж, видно, у Ярополковых принято: если сурочцы им не по нутру, то и за одним столом сидеть постыдно.

Так-то, сестрица… Но об этом неохота вспоминать. Знаешь, тот день, наверное, из лучших, какие могут выпасть в жизни. Она другая, для нее как будто и не существовало ничего дурного, что может быть промеж людьми. Нет, это не глупость, ты не подумай… И боли людской, и злобы она насмотрелась в жизни. Просто рядом с ней даже прислуга смягчилась, нас потчевали, как дорогих гостей, только виночерпий, помню, хмурился: не по чину, мол, чтобы сама целительница для невесть каких приблуд пела.

Она пела для меня, Торопчи и Тинара — так, наверное, и Самогуд[29]для богов не пел. Что за голос у нее! — сама нежность, так и ласкает сердце, а струны под пальчиками сами звенят, а то рокочут, то стонут — ровно души оголенные… Нет, не умею сказать. Только голос ее — как звездная ночь, когда, если умеешь, как Радиша умеет, звезды читать, все становится ясно. Как ветер весенний, как запах цветов…

Что ты говоришь, рябинушка?