— Что? Я не знала, что только у тебя есть привилегии на игнорирование. Я решила попробовать и посмотреть, каково это, и могу с уверенностью сказать, что твоя реакция отстойная. Может, продолжу, если будет настроение. И еще, ты можешь говорить, не прикасаясь ко мне?

Он прижимает меня крепче, не только игнорируя мою последнюю просьбу, но и делая прямо противоположное. Меня атакует его потустороннее присутствие, поразительное тепло и притягательный запах, и я пытаюсь не поддаваться его влиянию.

Шансы на успех? Отрицательные.

— Во что ты сейчас играешь, little purple?

Мое сердце и разум воюют в поисках подходящей реакции на его слова. Какая-то часть меня хочет выйти из этого фарса, избавить всех от проблем и зарыться в своем пузыре.

Но другая часть, та, что дрогнула от прозвища «little purple», вцепилась в меня когтями, требуя освобождения.

— Ты можешь убрать «little» перед «purple»?

— Ты маленькая. — Его пальцы сгибаются на моей коже, и воздух дрожит от его напористости.

— Мне скоро исполнится восемнадцать, ты же знаешь.

— Дело не в твоем возрасте.

— Тогда... в чем же дело?

Его глаза меняются, становятся горячими, когда он проводит ими по моему лицу и вздымающейся груди.

— Ты такая маленькая и хрупкая, поэтому мне всегда хочется укусить, оставить синяки, пометить и выбить дерьмо из твоей маленькой киски, пока ты плачешь, потому что больше не можешь этого вынести.

Сейчас я должна была бы испытывать много чего, в том числе ужас, страх, жуть, но стоять здесь такой бесстыдно горячей и неловко мокрой — это точно не одно из них.

Черт бы побрал его и его удивительно грязный рот. Как будто я узнаю совсем другого Крейтона.

— Я спрашиваю тебя в последний раз. Во что ты играешь, Анника?

— Никаких игр, — пробормотала я. — Я просто подумала о твоих предупреждениях и решила отнестись к ним серьезно. Я больше не буду тебя беспокоить. Клянусь могилой Чайковского, перекрещусь и надеюсь умереть.

Выражение его лица остается прежним, если не считать легкого тика в челюсти.

— Слишком поздно.

— Что?

— Я не отпущу тебя.

Мое сердцебиение резко ускоряется, и все мое тело, кажется, обмякает в его руках.

— Но...

— Заткнись.

— Разве ты не должен хотеть, чтобы я ушла? Это то, за что ты говорил мне с тех пор, как мы встретились.

— Заткнись, Анника.

Мои губы сжались, и я напрягла бедра. Эта его контролирующая сторона влияет на меня так, что я отказываюсь признавать, и устремляется туда, куда я отказываюсь называть.

Он отпускает мои руки и отступает назад. Мой желудок опускается, когда я думаю о том, что, возможно, он все обдумал и решил, что оно того не стоит.

Но Крейтон не уходит.

Вместо этого он засовывает руку в карман, и я понимаю, что он делает это, когда кажется, что он останавливает себя от чего-то.

Как буря, которая резко заканчивается.

— Садись на стол.

Мой взгляд переходит на единственный стол в помещении — мой маленький письменный стол, придвинутый к стене, на котором лежит стопка бумаг.

— П-почему?

— Хватит задавать вопросы. Когда я говорю сесть на стол, ты садишься на этот гребаный стол.

Я вздрагиваю, ненавидя и любя сжатие между ног. Невозможно контролировать свое тело, когда он рядом, а не когда он конфискует и сжигает этот контроль, как будто это его право по рождению.

После тщетной попытки успокоить себя, я забираюсь на стол. Как только я сажусь, он говорит.

— Раздвинь ноги как можно шире. Ноги и ладони на столе.

Мои щеки пылают, и я чувствую пульсацию в шее. Часть меня хочет сопротивляться, но под его пристальным взглядом я не могу этого сделать, поэтому я поднимаю ноги и принимаю ту позу, о которой он просил.

Платье задирается до середины, обнажая мои голые бедра и кружево трусиков.

Трусики, которые Крейтон видит сразу же, как только становится передо мной. Он остается на месте, неподвижный, как статуя, а я дрожу и чувствую себя совершенно не в своей тарелке.

Я начинаю сдвигать ноги, но одного его строгого взгляда достаточно, чтобы я отказалась от этой идеи.

Черт побери.

Почему он сейчас выглядит как совершенно другой человек и почему я так остро на это реагирую?

— Это один. — Он отодвигает стул от моего стола и бросает на него свой вес, садясь на уровне глаз с моей киской. — Еще раз ослушаешься меня, и будет десять.

Так близко, я тону в его пьянящем аромате, пока его темные глаза пожирают то, что у меня между ног.

— Ты сказала, что серьезно относишься к моим предупреждениям, нет?

Я киваю, пытаясь и не пытаясь сосредоточиться на том, под каким углом он меня рассматривает. Это так интимно, такая близость, что мои легкие жаждут воздуха.

Его рука проникает мне между ног, и я задыхаюсь, когда он обхватывает меня за трусики, пальцами впиваясь в чувствительную плоть.

— Так почему ты такая мокрая, little purple?

Мои ладони становятся потными, и я поджимаю губы.

— Где теперь этот умный ротик? — он стягивает мои трусики так, что шов трется о мои складочки. — Или это только для того, чтобы говорить неправду?

Трение натянутой ткани о мои перевозбужденные складочки одновременно приятно и болезненно. Я начинаю думать, что, возможно, эти два ощущения идут рука об руку с Крейтоном.

— Ты такая задира, разгуливаешь в своих маленьких юбочках и кружевных трусиках, умоляя, чтобы тебя наказали. — Его рука опускается на мою киску. Сильно. — Но ты не можешь вырваться сейчас. Так не пойдет. Знаешь, почему?

Все мое тело дергается от силы его удара, на глаза наворачиваются слезы, и еще большее возбуждение покрывает мои трусики и его руку.

Его дикие глаза встречаются с моими, в них капает плотский, животный садизм.

— Потому что я решил, что ты будешь моей игрушкой.

А потом он на мне.

Его венозная рука обхватывает мое бедро, отчего оно кажется таким маленьким, когда он ныряет между моих ног. Его заросшая щетиной челюсть царапает мою чувствительную внутреннюю плоть, когда его зубы проникают в мою киску через трусики, а затем он полностью срывает их с меня.

Мое тело дрожит, но оно приходит в полный шок, когда он вводит свой острый язык в меня.

Я выгибаюсь дугой, дергаюсь, но его руки возвращают меня