Когда мадьяры покинули хату, тетя Глаша не выдержала, разразилась криком:

– Да сколько же нам эта революция отрыгиваться-то будет? Когда же перестанут ей, проклятой, по глазам-то бить?

Неизвестно, нашел ли Алудни в других хатах доброволиц, но группа, в которой был Виктор, вечером вышла на работы полностью. На этот раз мадьяры и вовсе не захотели идти к берегу. Отправив с рабочей командой лишь словацкого переводчика Штефана, сами они остались за колючей «егозой». Штефан, блондин с богатырским размахом плеч, забрал косу у тети Глаши и отправил ее вместе с девочками-подростками в укрытие. Работа их вновь продлилась недолго, нарушенная стрельбой с левого берега. Парни, побросав косы, побежали к промоине, возле которой заблаговременно была выставлена высокая вешка. Штефан раздал парням сигареты, велел курить в кулак, чтобы тлеющий огонек оставался незамеченным. Видя в Штефане если не друга, то уж точно не врага, Виктор стал расспрашивать его:

– Штефан, откуда ты наш язык знаешь?

– Отец меня научил трохи. Был то вояк ческословенского збору[23]. Ехал через Сибирь, а там научил ваш язык. С детства я почул ваши слова, его речи и помятать их. Самогон, шинель, теплушка. Штыком коли! Мороз жмет!

– Так выходит, папаша твой белочех был? – спросил кто-то из ребят.

– Да, у вас называли их белочехами, – Штефан не сменил дружественного тона. – А еще мой отец ми поведал, звали чехособаками. Потом, когда я немного подрос, отец стал обучать нас со старшим братом зручности[24] каменщика. В летний сезон мы много шли по окрестностям, а живем мы под Кошице, нанимались в строители. В Михайловице, Чопе и Ужгороде живет много русин. Их язык е вельми подобны вашей. Там я тож штудовал. И в нашем плуку[25] есть русины из Угорского Подкарпатья. Они идуть сполу[26] с трансильванскими румынами в церковь, ктора зостала в этой деревне, и модляться там без князя [27].

– Штефан, скажи, а правда, что говорят немцы? – спросил Виктор, уводя разговор. – Они захватили Москву и Кавказ?

– Немцы и мадьяры брешут! – обрадовал парней словак. – Русские отстояли Москву, и война сейчас идет при Сталинграде. Немец его не може трвать[28]. Ленинград еще держится, хоть и глухо обложен. Еще в Европе идет в гору партизанское хнутие. Зважть[29] много партизан у вас на Украине и Биелоруски. Есть в Югославии и Грецку. И в моей крайне люди ходять в Татрых и там боявять с неприательом.

– Штефан, так, может, вместе рванем сейчас к нашим? – предложил кто-то из сагуновских парней. – Вон Дон переплывем – и мы у своих! Тебя наши не тронут. Мы с ребятами поручимся, расскажем, как ты нам помогал.

– Нет, друзья, то не можно. На родине мою семью могут взять ако рукоемников[30], когда туда придет справа[31], что я сдался в плен. Але можуть буть и расстреляни.

Парни молча посочувствовали Штефану.

– Ребята, а ведь сегодня шестое число, – сказал кто-то.

– Двадцать пятая годовщина…

– Эх и праздник был бы завтра!.. Помните, как двадцатилетие отмечали?

Штефан вынул из кармана скомканный тетрадный листок, отдавая его ребятам, тихо объяснял:

– На столбе утром висело.

Виктора укутали полами телогреек, поднесли зажженную спичку, он осторожно развернул бумажку, это была написанная от руки листовка:

«Дорогие товарищи! Поздравляем вас с днем Октябрьской Социалистической революции. Вся страна отмечает этот день своими достижениями. Давайте и мы помогать освобождению района. Прячьте хлеб, масло и остальные продукты питания. Прячьте теплые вещи. Немцы говорят, что эти вещи для военнопленных. Не верьте немцам. Оказывайте всяческую поддержку партизанам и красным разведчикам».

Долго сидели молча, ощущая позади себя, за Донской лентой, огромную мощь страны. К их яме подполз мадьяр, объявил, чтобы собирались и двигались к проходу в проволочной спирали. Эта ночь прошла так же безрезультатно, как и предыдущая.

Домой Виктор вернулся только во второй половине ноября, завшивленный и исхудавший, но все же живой и здоровый.

На Дону в это время уже стал крепкий лед.

За то время, пока Виктор отбывал повинность, волею судьбы в родном селе побывала Тамара. До «Пробуждения» дошел слух, что в хуторе Кошарном формируется группа в десяток человек для похода в Белогорье. Слуху не верили: с чего бы вдруг оккупантам так расщедриться? И дело тут не в том, что мадьяр сменили новые союзники немцев. Говорили, что они хоть и лояльней прежних, однако без «подмаза» не обошлось, причем прошел он как в прямом, так и в переносном смысле.

Белогорская девушка Маша Уманцева обмазала на зиму сарай для итальянских мулов, и немецкий комендант в благодарность выписал пропуск на десять душ, которым дозволялось посетить родное пепелище. Добровольцы сыскались быстро, попала в их число и Тамара. Ольга Гавриловна наказала дочери глянуть на подворье и дом, проверить, уцелело ли хоть что-то полезное, поискать и прихватить в хозяйство что-нибудь похватное[32].

Процессия вышла затемно, ранним ноябрьским утром. Мороз уже давил по-зимнему, но снег еще не выпал. Тамара быстро пересчитала всех и заметила, что людей не десять, а одиннадцать. Сразу же тревожно подумала: при проверке документов выяснится, что незаконно идет в Белогорье именно она, но потом узнала, что неучтенным идет Ваня Сыровченко, мальчик четырнадцати лет. Он посчитал, что итальянцы не будут скрупулезно сверять по бумаге всех участников или не сочтут его, ребенка, за полноправного участника похода. Выглядел мальчик действительно щупло, даже для своих лет. За пазухой он нес завернутую в тряпицу горсть освященной земли. Отец его погиб 6 июля при бомбардировке, хоронили наскоро, в собственном огороде, но теперь мать Вани где-то освятила землю и старалась хоть и с опозданием, но провести необходимый обряд.

К вечеру прошли больше половины пути и в сумерках оказались в Сергеевке. На дорогах валялись лимонные корки, по выгону с высохшей травой детвора гоняла самодельный, сплетенный из веревок и тряпок мяч. Трое безоружных итальянцев шли мимо и тоже включились в игру. Дети радостно пасовали, переговаривались с солдатами на смеси русского-итальянского и жестами.

– Ты гляди, что за народ, – удивился пожилой крестьянин из белогорцев. – Попробуй вот так с мадьярами…

Словно приманенные его словами, из ближайшей хаты вышли два немца. Один с презрительной ухмылкой кивком указал на веселую