Ящики разгрузили в подземный меловой каземат, телеги угнали, а возницы сгрудились в маленьком овражке неприкаянной отарой. Конвоиры ушли и, похоже, про возниц забыли. Местным солдатам до невольников-ездовых тоже не было дела. Так и не дождавшись, что их призовут, старики и подростки под утро ушли к своим обиталищам.

Глава 24

Во второй половине августа на фронте перед Дуванкой стало спокойнее. От военных удавалось услышать, что немцев в Белогорье сменили сначала мадьяры, а потом итальянцы. Германцы же требовались в Сталинграде.

Так совпало, что богатый на разорение 1942 год оказался богатым и на урожай. Бабы и детвора вручную косили рожь, ячмень, овес и жито. Помимо трудодней колхоз расплатился с хлеборобами продуктами. Семье Безрученко удалось наполнить зерном несколько ящиков и бочек, которые зарыли в сарае. Овощи с огорода тоже были убраны и снесены в погреб.

В середине осени прошел слух, что из всех придонских местностей выгоняют жителей. Вслед за слухом в один из вечеров на улицах Дуванки поднялся шум. Солдаты заходили в дома, объявляли приказ о выселении гражданских лиц из прифронтовой двадцатипятикилометровой зоны.

Баба Ганна прямо с порога встретила красноармейцев сердитой бранью и решительно заявила, что никуда из родного двора не пойдет. Сержант вытащил из кармана свернутый вчетверо листок:

– Читай, бабка: «С 14 октября начать…»

– Не совай мне эти бумажки, – отмахнулась баба Ганна.

– Давай, бабка, не безобразничай. – Сержант уже выталкивал вздорную старуху из дома.

– Проклятые! Хуже гитлеров! – возмущалась она, потом подняла глаза к небу и закричала: – Спасибо, сынок! Заслужил матери хорошую власть, что теперь из собственного дома выгоняют.

Сын ее, Иван Митрофанович, погиб на фронтах Гражданской войны, и старушка не раз поминала о нем. Так же точно баба Ганна призывала его в свидетели, когда в 1929 году из ее двора в колхоз уводили корову.

Услышав высказывания в адрес Советской власти, сержант коротко бросил подчиненным:

– В карцер старую ведьму.

Бабу Ганну выволокли со двора.

– Куда вы ее? – бросилась следом Ирина.

– На месте, гражданочка, – остановил ее сержант. – Собирайте вещи и одевайте в дорогу детей. У ворот две подводы, грузите на них имущество, продукты. До весны вы сюда не вернетесь.

Ирина, вытирая слезы, бросилась в кошару. Переловив овец, связала им ноги и всех четырех погрузила на подводу. Маруся и Аня набили несколько мешков картошкой и зерном, а хозяева телег, парни лет семнадцати, перенесли их к своему транспорту. Туда же навалили одеял, посуды и теплой одежды. Корову и телушку привязали к разным подводам.

Солдаты приказали выдвигаться.

– Куда править? – спросил парень с первой подводы.

– К шляху. Там дальше видно будет, – ответил сержант.

Корова, привязанная к первой телеге, шла смирно, а вот телушка с самого начала бросилась проявлять непокорность. Мотая головой, она рассупонила налыгач и, взбрыкнув, побежала обратно к родному двору. Догнать ее Ирине не разрешили.

На краю деревни стало видно, что голова гужевой ленты свернула к Павловску. Еще Ирина рассмотрела, что солдаты есть лишь в начале и в хвосте колонны.

– Хлопчики, – украдкой обратилась Ирина к хозяевам подвод, – как бы нам в середину пробиться, а?

– Что, тетенька, не хотите вместе со всеми? – вполголоса отозвался один.

– Так ведь гонят непонятно куда, а у меня детки маленькие, замерзнут еще.

– А вы куда намеряетесь? – спросил ее парень с другой телеги.

– В Майданке у меня мужа сестра живет.

– О, Майданка – это подходяще, – не дав Ирине закончить, отозвался первый, – сам я с Березок, мне оттуда к дому ближе.

– А ты откуда, сынок? – спросила Ирина второго.

– Я с Казинки.

Ребята аккуратно, чтобы не бросалось в глаза, стали переезжать в середину колонны. На выезде из села обе подводы свернули к Березкам и скрылись в осенних густых сумерках. В Майданке выяснилось, что на постой к сестре покойного Дмитрия Григорьевича уже поставили две семьи из Бабки, но женщина не отказала в крове своей родне. Едва разгрузив телеги, Ирина оставила детей на попечение их тетки, а сама села на подводу парня, возвращавшегося в Казинку, его путь непременно лежал через Дуванку. На следующий день Ирина вернулась, вызволив из карцера бабушку Ганну и ведя за собой сбежавшую телушку. Семья снова была в сборе.

Сена у родственницы в Майданке не было ни клочка, поэтому скоро порезали всех овец, а потом и телушку. Мясо делили с товарищами по несчастью, эвакуированными бабчанами, а также с определенными на постой в соседних хатах красноармейцами. Корову по понятным причинам приходилось держать любым способом.

Выпал снег и скрыл под собою остатки желтой, побитой морозом травы. Ирина брала Анюту, по ночам ходила с ней на поля под Ерышовку, там после уборочной еще оставалась солома. Ею набивали мешки, грузили на санки, катили их несколько километров по бездорожью. Даже за эту дрянную, вымоченную в снеге солому могли наказать, если бы застали на колхозном поле.

Через неделю Ирина отправилась домой проверить двор и хату. Хватило беглого взгляда, чтобы понять: в хозяйстве кто-то мародерил. Из дома исчезло настенное зеркало, из сеней – ручная пила и еще кое-какие мелочи.

Ирина побежала в сарай, разгребла солому, наваленную сверху зерновой ямы. Она оказалась нетронутой, но Ирина решила тайком вернуться в Дуванку. На коротком семейном совете постановили отправить домой Аню и бабушку Ганну. Ирина строго наказала жить только в землянке, из нее следить за домом и двором, днем на улице не показываться, по воду и за кизяками для печки ходить только ночью.

Придя домой, Анюта перенесла в землянку уцелевшие ценные вещи, а бабушка принялась лепить маленькую печь. Вдвоем они притащили из дома пару кроватей, в углу повесили икону и лампадку. К вечеру их прибранное и обставленное неказистой мебелью жилище выглядело достаточно уютно. Старушка растопила подсохшую печь, на стене землянки заплясали веселые блики. Поужинав, бабка и внучка сели на кровать перед иконой Архистратига.

– Скоро Михайло, праздник наш престольный, – молвила баба Ганна. – Помнишь, Анютка, храм?

– Помню, бабуня. Столбы внутри с двух боков, в рядах. Как заходишь, посередине детвора всегда стояла, на левую сторону, за столбами, бабы, а на правую – мужики.