– Это еще откуда? – позволил я себе удивиться.

– А так. Просто есть подходящий кусок порфирита, серый с лиловато-коричневым оттенком. Отдам в грубую обдирку по эскизу, а остальное закончу сам.

– И зачем?

– Илль под шпильки. Девочка страдает снобизмом – у нее каждый гребешок должен быть ручной работы.

– Забаловали ребенка.

– Все он попустительствует, – Лакост кивнул в сторону Джабжи. Тот только ухмылялся.

– А кстати, где она?

– На вызове. Случай пустяковый, справился бы и робот, да люди перетрусили, в первый раз – им человек нужен.

Я вспомнил себя, барахтавшегося на дне ледяной канавы и понял, что в моем случае тем более не требовался человек – достаточно было послать робота.

– Они сами вызвали помощь?

– Да нет, просто мы знали, что тропа вскоре оборвется, а сзади ее засыпало. А на тропе пятеро, все малыши. Илль полетела им носы вытирать.

– Значит, вы постоянно наблюдаете за каждым километром заповедника?

– Во-первых, не мы, а сигнальщики. Как только сигнальщик чует недоброе

– он поднимает тревогу. Так было в прошлый твой приезд, с обвалом.

– А сигнальщики не опаздывают?

– Все, что ты тогда слышал, было передано до того, как обвал накрыл людей. Он еще двигался, а мы уже вылетали. Потому и точные координаты, и толщину снеговой массы мы узнаем уже в мобиле. Во-вторых, за каждым километром смотрят наблюдатели, они учитывают состояние дорог, ледников, массивов снега и подобную статистику. Сигнальщики же прикреплены к людям – как только человек пересекает границу заповедника, к нему приставляется сигнальщик. Это – его ангел-хранитель.

– Посмотреть бы…

– А что ж. Товар лицом.

Мы оставили Лакоста продолжать свои псевдоантичные экзерсисы и поднялись в зал наблюдения,

Он находился этажом выше и занимал всю верхушку горы, так что потолок его конусом уходил вверх. Стены его представляли собой огромный экран, то распадающийся на отдельные участки, то сливающийся в единую панораму. Какие-то ящики ползали вдоль стен, то поднимаясь на тонких металлических лапках, то вообще повисая в воздухе, перебираясь один через другой и тыркаясь в самый экран. Вероятно, это и были сигнальщики.

– А вот и Илль, – сказал Джабжа, подводя меня к мутно-голубому экрану. Шесть темных фигурок двигались по совершенно гладкой стене, карниз не просматривался.

– Она идет первой?

– Нет, она сзади. Плохая видимость – граница квадратов.

– А далеко это отсюда?

Джабжа что-то сделал с ящиком, висящим перед этим экраном.

– Двести шестьдесят четыре километра, – голос, подававший тревогу, раздался откуда-то сверху. Он очень напоминал красивый баритон Джабжы. Ну, правильно, у каждого сигнальщика не может быть собственного диктодатчика, это было бы слишком сложно.

– Центр должен иметь колоссально много параллельных каналов, – сказал я полувопросительно.

– Еще бы! Недавно его сильно переоборудовали – станция ведь создавалась лет триста тому назад, многое ни к черту не годится, да и тесновато.

– Мы в детстве собирались в Гималаи, да я начал готовиться к полетам, – заметил я как-то вскользь.

Джабжа замахал руками.

– Тоже мне горы! Говорят, на Эверест от подножья до верхушки сделаны ступеньки с перильцами. Там же таких станций, как эта, штук двадцать, ей-ей. Санатории и дома радости на каждом шагу. Высокогорные театры и цирки. Не заповедник, а балаган. Он же начал осваиваться первым, когда люди потянулись из Европы и Северной Америки на необжитые пастбища. Все три столетия, пока осваивался Марс, а Европа чистилась от активных осадков и шел демонтаж всех промышленных предприятий, пока города освобождались от гари и транспорта, пока фанатики древности, вроде Лакоста, носились с реконструкцией каждого города в его собственном архитектурном стиле – Швейцарский заповедник стоял пустыня пустыней. Хорошо еще, какая-то добрая душа догадалась напустить сюда всякого зверья, по паре всех чистых и нечистых. Говорят, за это время здесь даже саблезубые тигры появились. Я их не встречал, но почти верю. А когда Европу снова «открыли», пришлось создать здесь станцию по примеру Гималаев, Килиманджаро, южноамериканского «Плата» и антарктического «Мирного». Но уже здесь – никаких излишеств и курортов. Путевые хижины с комфортом, достойным каменного века. Если уж ты мамин сынок – так и катись в Гималаи. Там одних подвесных дорог, как от Земли до Луны.

Он говорил, а я все смотрел и смотрел на шесть темных черточек, движущихся вдоль светло-серой стены. Как Джабжа узнал, которая из них Илль? Я смотрел и смотрел и все не мог угадать. Для меня они были одинаковы.

– Ну, пошли вниз, – сказал Джабжа, и мы очутились в плавно закругляющемся коридоре.

– Наша кухня, впрочем, здесь ты уже был. Святая святых. У меня шеф-повар – удивительно тонкой настройки тип. Я его три года тренировал, помимо того, что в него было заложено по программе. И Лакост с Туаном повозились с ним немало.

– Понимаю, – сказал я. – Я ведь тоже через это прошел. Вероятно, самыми тонкими гурманами были настоятели монастырей.

– Дураки, если они ими не были.

– Были, иначе делать нечего.

– А у тебя был хороший повар там, на буе?

– Никакого. Мне это в голову не приходило. Да и консервы все были свежие – мы сами же их привезли,

– Консервы! Ну, тут-то я определенно повесился бы. Ну, потопали дальше. Наша гостиная на современный лад. Ничего интересного.

Действительно, ничего интересного. И вид совсем нежилой, вероятно, это у них что-то вроде конференц-зала для официальных приемов. В следующую дверь мы не заглянули.

– Здесь мое царство – можешь не портить себе настроения. Ведь не всегда можно везти пострадавшего в Женеву – там ближайшая больница. Прекрасная, конечно, но до нее полчаса полета с самых отдаленных точек. Не всегда же можно быстро маневрировать. Но на свое оборудование я не жалуюсь. Что надо. Ну, а теперь – смотри. Только, чур, не распространяйся: веду контрабандой.

Это была мастерская скульптора. Мне не надо было говорить, что здесь все принадлежит Лакосту.

– Смотри, – сказал Джабжа почти благоговейно, – это и есть Леопард.

По наклонной скале полз вверх черный леопард. Он был мертв, он костенел, но все-таки он еще полз. Он знал, что если он доберется до вершины

– он обретет жизнь. И он полз, чтобы жить, а не затем, чтобы умереть. Столько воли, отчаяния и напряжения последних сил было в этом могучем, поджаром теле, что невозможно было подумать, что он стремится к тому, чтобы умереть. Глядя на него, я понял, о чем говорила Илль.

– Камень для него тащили чуть ли не с Альдебарана. Чудовищной величины обломок – это ведь уменьшенная копия.