Грок медленно поднимается. Картонка с нацарапанным на ней текстом, взывающим к состраданию, находится рядом с головой заснувшего алжирца. Грок осторожно берет ее и рассматривает, вникая в содержание написанного: голодаю, нет работы, милосердие нужно пятьсот пст. да храни вас господь, огромное спасибо я проездом.

— Васиство, хотите, я отсосу вам?

Алжирец высунул голову из-под своих одеял.

— Нет, спасибо, со мной все в порядке.

И Грок, не торопясь, возвращает картонку на место. Алжирец не подозревает, что этот испанец, на вид такой респектабельный, украдет ее.

— Всего за сорок дуро, васиство.

— Большое спасибо, но я уже сказал вам, что не нужно.

Голова алжирца, не снявшего своей шапочки, снова исчезает под одеялами, и мгновенно слышится его храп. Грок хватает картонку, прячет под пальто и медленно, очень медленно покидает переход, пока молодежь, собравшаяся в подземелье, отплясывает севильяну. В конце концов, также как миллионеры Мао/Мао.

Грок возвращается с украденной у алжирца картонкой на Гран Виа. «Ну, тогда проси милостыню, пьяница. Все пьяницы попрошайничают». Так сказала Клара, прощаясь с ним.

* * *

Иногда Болеслао совершал неожиданные вылазки из города на кабриолете Хосе Лопеса: давай поедем на север; поедем на юг; давай, поедем на море; поедем куда-нибудь, куда тебе хочется самому, Лопес… И они, безо всяких сборов, уезжали. Достаточно было шоссе и одеяла. Сумасшедшая скорость Хосе Лопеса позволяла Болеслао оторваться от своей жизни, от своего имени, скрыться от самого себя, от своих привычек, сбежать от своего затворничества, пенсии и алкоголя:

— Скорость — это как алкоголь, Лопес.

И Лопес слегка улыбался за своими черными очками.

— Скорость — это еще одно острое блюдо, говорил иногда Лопес.

Нечто подобное, в городском варианте, Болеслао чувствовал с Хансом на его маленьком мотоцикле. Однако то, что он переживал с Хосе Лопесом было грандиозно. Белая морда кабриолета меняла цвет по мере того как они проносились сквозь разные слои атмосферы, становясь голубой, зеленой, красной, ярко-красной с оттенком фуксии, кадмиево-желтой, охристой, желтой, и Болеслао не знал, в каком направлении они едут и не спрашивал об этом (наверняка Хосе Лопес также не знал этого).

Поездки с Хосе Лопесом (что могло случиться с Хосе Лопесом, который вчера вечером ушел за гвоздями и не вернулся?) отрывали его от многоквартирного дома, рыбного магазина, встреч с Флавией, уже мастурбирующей и испачканной первой менструацией. Эти эскапады на юг к черной земле и мертвым птицам; на север, к зеленым медвежьим чащобам и горным карнизам, были как путешествия в доисторическую эпоху.

А синее море, если хорошенько прислушаться, звучало на латыни. В городской обуви Болеслао неуклюже ходил по пляжу и собирал все, что оно рано утром, как Франкенштейн, выбросило на песок. Франкенштейн-море, оставившее ему пустячный сувенир, игрушку для девочки-подростка. Например, белую ракушку, грубую и одновременно изысканную, равномерно покрытую грозными шипами. Необработанный перламутр, неотшлифованная слоновая кость, драгоценное изделие, изготовленное ювелирами с морского дна. Внутри всей этой защитной, геометрически выверенной и колючей Океании помещалось фарфоровое розовато-красное влагалище, нежнейшая на ощупь вогнутость, не ведающая о своем внешнем виде. Как-то похоже должно было бы выглядеть влагалище Флавии.

Показав Лопесу, Болеслао забирал ракушку себе. В ней было что-то от окаменелой рыбы и от влагалища сирены, у которых нет влагалищ. Ее можно было поставить где-нибудь на видном месте в квартире и сохранить на память как эротический морской фетиш, как океаническую метафору влагалища Флавии, которого он никогда не видел.

— Похоже на п…, — говорил Хосе Лопес, разглядывая ракушку, пока они курили травку или откупоривали бутылку с какой-нибудь выпивкой. Море и небо как две холстины на бельевой веревке парусили на ветру. — Похоже, внутри, на п…

— Такое влагалище у одной моей знакомой девочки, — отвечал на эту реплику Болеслао.

— Болеслао, это тебе не цветочки собирать. Ты рассказываешь мне о какой-то бляди, о какой-то малолетке, когда-нибудь тебя посадят, Болеслао, я тебе уже много раз говорил это, старина, ретротаблоид, козел блудливый, сукин ты сын, любовь моя.

— Я имею в виду одну соседочку.

— Теперь ты трахаешь соседочек? Недолго ты продержишься в этом доме. Я уже вижу тебя за решеткой. Что ты предпочитаешь, чтобы я приносил тебе ром, в тюрьму понятное дело, или ты пьешь только виски?

— Ты говоришь совсем о другом, Лопес.

(Так что же случилось с Хосе Лопесом — старым панком, адским водителем, не признающим правил, наркоманом и лириком? Однажды он вышел в магазин купить гвоздей, чтобы повесить несколько картин, и не вернулся.)

— Кто-то сказал, что устрица выращивает жемчужину, чтобы чем-нибудь себя занять. Может быть, что ракушки мастерят половой орган, чтобы какой-нибудь пенсионер их трахнул. Море не унимается, Болеслао, катафалк чертов. Не останавливается со времен Гомера.

Путешествие в обратном направлении ничем не отличалось от путешествия туда. Болеслао не хотел знать, куда они едут. Возвращение домой его немного пугало. Единственное, что на пенсии ему позволило почувствовать себя немного более свободным, были эти его поездки с Хосе Лопесом.

— Если хочешь, я подарю тебе ракушку, Лопес.

— Да пошел ты… чтоб тебя выдрали в задницу, Болеслао, может тебе понравится.

— Мне не понравится. Ракушка…

— А ты пробовал?

— Нет. Но даже и не подумаю. Ракушка…

— Ну, так попробуй, попробуй, потому что в твоем возрасте нужно попробовать все.

— Ракушка, я тебе говорю, была всего одна на берегу. Я хорошо смотрел. Если бы там была еще одна, то я подобрал бы ее для тебя. Но можешь взять эту. Ты привез меня и…

— И? Я не коллекционирую ракушек, дядя. Море, эта хромоногая голь, работает на совесть. Иногда у него получаются такие штуки как эта. Их надо раздавать абстракционистам. Искусство всегда в избытке, Болеслао. Я стал свободным человеком, когда понял, что искусства всегда навалом. Его всегда более чем достаточно. Природа производит на свет абстрактное и фигуративное, что угодно.

— Тогда, зачем пишет Агустин?

— Не знаю, кто этот Агустин, и меня это не колышет. Еще один ретротаблоид вроде тебя. Зачем? — Ни зачем. Все это туфта.

— Тогда тебе надо бы взглянуть на иронический абстракционизм Агустина.

— Еще один старикашка. Все вы старикашки, я тоже. Но я разобьюсь на шоссе или загнусь от передозировки раньше, чем мне дадут отставку. Отставку от чего, если я никем и ничем не был?

И Хосе Лопес смеялся за рулем своим натянутым сухим смехом, отгородившись от внешнего мира черными очками.