– Я, как человек, придерживающийся европейских ценностей, всегда готов к компромиссу, – заявил он.

Узнав о моей миссии, режиссёр театра сильно забеспокоился.

– Я ещё не дорос до европейских ценностей. Передайте эти слова Габриелу Натановичу, – ответили мне поспешно.

Недолгим было его сотрудничество с газетой. Оно имело бурное завершение – с прилюдным выяснением отношений с редактором в коридоре редакции, с отборным матом и рукоприкладством. Не поделили авторство статьи. Редактор даже достал из кармана пистолет, по виду дамский. После этого Габо ввернул, а не гомик ли его оппонент. Последовал новый всплеск эмоций, и в очередной раз дерущихся растащили. Я выводил упирающегося приятеля на улицу. Свежий воздух несколько успокоил Габо. Его глаза уже не казались сумасшедшими.

– Ты знаешь, – он обратился ко мне неожиданно, и снова его глаза загорелись от гнева, – этот подонок, кажется, назвал меня еврейской мордой.

Восхождение Габо на политический олимп, славно начавшись, довольно быстро оборвалось. Мы вместе зачастили в одну партию, которая провозгласила себя политическим объединением европейского типа. Она вознамерилась строить в Грузии шведский социализм. Активного Габо приблизил к себе лидер партии, бывший номенклатурщик («синекурник», как называл его Габо). Этот субъект был одним из первых, кто сдал свой партбилет. О своём прошлом он не любил вспоминать, но… обмолвился. На одном из собраний лидер для пущей вескости подпустил фразу: «Это говорю я вам как коммунист и т.д.» В зале, где проходило собрание, воцарилась тишина. Опомнившись, оратор неуклюже осклабился и сказал, что пошутил.

Габо ничего не имел против шефа, но случая покуражиться не мог упустить. Он удачно пародировал шутку лидера, вызывая гомерический смех аудитории. Его за этим занятием застал синекурник. Расправа не заставила долго себя ждать. Габо допустил политическую ошибку, что стало поводом для изгнания его из рядов строителей шведского социализма в Грузии.

В партии мой приятель занимался идеологией, а именно проблематикой гражданского общества. Не было политика, который не говорил о гражданском обществе и не делал бы это в скучной манере, формально. Тему успели затаскать, так и не поняв, о чём речь. Габо же был старательным, вник в проблему основательно и скоро делил общество на «упёртых этников» и граждан государства. Если, общаясь с тобой, он вдруг принимал многозначительное и в то же время ироническое выражение лица, это значило – тебя разоблачили, ты этник. Всю теорию о гражданском сознании идеолог свёл к простой формуле: во время футбольного матча «Динамо» Тбилиси – «Арарат» Ереван этнические армяне, граждане Грузии, болеют за тбилисцев, проявляя таким образом гражданский патриотизм. Его окружение (и я в том числе) выразило сомнение в возможности такого расклада.

– Значит, будучи этническим грузином, но являясь гражданином Армении, ты болел бы за динамовцев? – спросил меня Габо с видом, когда дают понять, что вопрос с подковыркой.

– В твоей теории слишком много невероятных допущений, – заметил я, но ответил на вопрос утвердительно. После чего последовало: «Этник ты!»

– Твоя теория постепенно вырождается в утопию, – заключил я.

Как приятель я не мог позволить выражение типа «бредни». Этот оборот уже был использован в прессе после того, как Габо предложил ввести в оборот общегражданское наименование «иберийцы», в графу «национальность» вписать именно это слово. Далее по желанию: хочешь – заводи графу этнического происхождения, хочешь – нет. Бедный Габо оказался между двух огней – его как ассимилятора клеймили и национальные меньшинства, и представители титульного этноса. Перед выборами такие инциденты только вредили партии, которую и так называли самозваной родственницей шведского социализма. Срочно созвали заседание бюро.

Габо рассказывал:

– Я сделал им втык. В какой-то момент я был похож на Энвера Ходжу, албанского лидера. Только он смог себе позволить кричать на Хрущёва на одном из форумов коммунистов.

На некоторое время Габо исчез из поля зрения. На телефонные звонки отвечала в основном Ядя. Но однажды я встретил их в метро. Он был в майке розового цвета, испещрённой письменами на иврите и легкомысленными рисунками. Оба были в весёлом настроении, шли на урок иврита. Увидев меня, Габо обрадовался, но зато пасмурной стала Ядя. Она всегда считала меня злым гением, сбивающим её супруга с праведного пути. После дежурных вопросов я поинтересовался, что же написано у него на майке. Было что-то о разбитном времяпрепровождении на море. Одно слово он не смог перевести.

Позже Петре Т. с язвительной улыбкой рассказал мне, что мой бывший партнёр по шахматам активно изучает язык, что он – отличник. Петре казалось комичным быть отличником учёбы в 50 лет.

Но, как оказалось, Габо оставался верным себе. Он изучал иврит и одновременно донимал начальство компании, которая занималась распределением электричества. Как известно, перманентный энергокризис был примечательным четрой нового времени. Габо устраивал сцены в прихожей директора компании и бывал убедительным в своём праведном гневе.

– Вы представляете – дети готовят уроки при свете лампы! – заметил он выспренно. Наверное, и себя имел в виду.

В результате, когда весь Тбилиси погружался во тьму, район, где он жил, был освещён. Соседи выказывали глубокое почтение к его персоне. «Такой вот триумф местного значения!» – говорил Габо.

Однажды неуёмного ходока всё-таки выпроводили. Когда его из приёмной директора бережно вытесняли охранники, тот, распалённый, угрожал, что привёдет сюда народ.

– Вышел я на проспект, – рассказывает он мне по телефону, – злой и беспомощный. Прошёл метров сто. Вдруг вижу – демонстранты идут с лозунгами. Полиция повсюду. Примкнул я к ним. Полиция и народ ко мне доверием прониклись. Один парень даже повязку дал, чтоб я за порядком следил. Тихо, мирно, интеллигентно подошли к зданию компании. Демонстранты начали скандировать. Директора под ручки белые взяли и к народу вывели. Вышел он, озирается – и тут меня увидел в первых рядах. Покраснел, несчастный…

– Вот такой я чатлах (типа – сволочь, если по-русски)! – завершил Габо рассказ. Привычка была у него такая – любя так себя обзывать, когда самодовольство переполняло его.

Прошло время. Я вдруг заволновался. Почему ничего не слышно от Габо? Стал звонить. Предчувствие не обмануло меня. Габо умер! Я замечал, что на него находило в последнее время, он бывал раздражительным, постоянно матерился. Но кто мог подумать! Рассказывали, когда очередной раз выключили свет, он, быстро натянув пальто, ничего не сказав жене, выбежал на улицу. Был гололёд. Габо поскользнулся и упал. Ударился головой. Через полчаса умер. По еврейским обычаям, его похоронили в тот же день. О его смерти многие узнали после похорон. Я оказался в том числе.

Прошли годы. Вдова продала дом Габо и уехала в Израиль. Флажок Израиля, который красовался в одном из окон, новые хозяева убрали. Сейчас в особняке гранд-ремонт. Но остался скверик напротив дома.

…Я и Габриел сидели на скамейке перед слабеньким фонтаном. Ноябрь. Лучи солнце всё ещё силились пробиться сквозь плотные облака. Небо было аметистового цвета. Ясный, тихий, прохладный день. Клены сопротивлялись приходу холодов и не отдавали листву. Она приняла цвет ржавчины, но не опадала. Порыв ветра вызывал всеобщее паническое трепетание в кроне, и вот два-три листочка нехотя, по замысловатой траектории, долго планировали к земле, чтобы насытиться ленивым полётом-падением. Габо наблюдал это парение, лицо разгладилось, глаза посветлели.